Свет мой

Но тут политрук пришел. Чистенький, молоденький, что морковь молочная. Агитирует нас храбро воевать. А нам это ни к чему: не первый год девка замужем, да и злость еще не всю вычерпали из сердца, загустела она, черная, на самом-то донышке, прикипела не на один год… Но не обижаем политрука, слушаем: при своем деле человек…

Лицо у него пушком золотится, румянцем играет. Ну, право, девка-девкой! Смотрю на него — себя вспоминаю: самому от роду двадцать годков, а кажется — давным-давно молодым зеленым был. Обломала война, обветрила железным ветром, лицо и душу свою не враз узнаешь, пока не приглядишься.

Все ж интересный человек — политрук! Уходя, как бы между прочим, обронил словцо:

— Высота эта главная высота России! Здесь еще Наполеона били…

Да-а, зацепил душу. Глянешь — чистое поле, ни бугорка единого даже. Может, в мирное время и была горка да война перепахала.

Ушел политрук, тихо стало. Кто пуговку пришивает, кто оружие чистит, кто бреется: каждый своей думкой занят, своим делом — умирать никто не собирается.

Час проходит, другой. Сержант наш, Фроленко Лукьян, каланча рязанская, на часы поглядывает, глазами на нас строго косит, губами про себя что-то дергает. Нервничаем и мы: хуже нет — ждать и догонять.

И все ж неожиданно началось. Ракеты взлетели, Лукьян тихо, одними губами:

— С богом! За Родину! За Сталина! — и вымахнул из окопа.

Хочу подняться — не могу. Живот к спине присох, ноги одеревенели. Что за напасть такая?! Не впервой ведь! Вдруг ударило по ушам, по сердцу:

— Ура! — Очнулся — бегу уже…

Трудная была высотка. Пять раз в атаку ходили. Взяли ее ребята, а меня в третьем разе положило. Плюхнулся снаряд рядом… так мягко, будто в подушку кулаком вдарило. Бросило меня. Вскочил. Вперед! А ни черта не вижу. Дернул рукой по глазам — темно. Ниче, думаю, подниматься надо. Мы, Ваньки-встаньки… Вперед!

Когда упал снова — чувствую в ладошке мокро: от грязи ли, от крови ли, потом дошло — глаза вытекли. Заплакать бы тут, да нечем.

Провалялся в госпитале три месяца. Повязку с глаз сняли, а что толку: света все равно нет.

Приспело время выписываться, домой ехать. Перед отъездом пришел в палату ко мне сам комбат. Ребята гостинцев прислали, приветы… кто жив остался.

Много в тот день наших полегло: Филипп Ерохин, Фроленко Лукьян, политрук на высоте той главной. Стоит, видно, этого она.

Комбат, дородный мужчина, властный, крестьянской жилы человек, хозяйственный, был нам и отцом, и матерью, всегда-то мы были сыты, при форме и дисциплине, уважали его.

Долгий у нас разговор получился, как мне дальше жить, чем заниматься. Но советов его я не принял, а сейчас вспомню — руку бы ему поцеловал. На прощание обнял меня комбат: «Держись, солдат Василий Суханов, руки есть, ноги есть — будет и работа, а все остальное в жизни приложится…» И — пошел. Я его все же окликнул: «Товарищ капитан! У меня к тебе просьба…» Остановился он, спрашивает тихо: «Что, Вася?» Я ему — бумажку: «Вот адрес матери, вышлите ей похоронку… Так, мол, и так — погиб ваш сын…» — «Да ты что?! — взорвался комбат. — Сволочью меня считаешь? Иудой? Да я, да ты…»

Слов ему не хватает, точно кто его за горло взял, душит. И мне стыдно стало, чувствую, аж со спины краснею, но твердо на своем стою: все-то я продумал за три черных месяца.

Не взял комбат моего листка. Поговорили еще толику с ним, но сколько воду в ступе не толчи — сухой она не будет.

Расстались и — остался я один-одинешенек на всем черном свете. Жутко. Жизнь свою бы кончил, да под рукой оружия нет. Повеситься душа солдатская не позволяет, брезгует. Война научила гордым быть. Слова простые, а светлой силы в них много.

Через неделю выписали меня из госпиталя, сестричку прикрепили, чтоб, значит, до дому меня сопроводила, но я отказался.

В начале в поезде трудно было: людей стеснялся, мир ямой глубокой казался. В уборную пойду, как баран, лбом все углы считаю. Но постепенно в пути пообвык. Народ оказался в большинстве военный. «Казбеком» угощали, спиртиком баловали…

А ночью тяжко: колеса стучат, точно молотки по вискам: до-мой, до-мой… Чувствую — сердце бычьей злой кровью набухает, душит. Встану, воды напьюсь, покурю — успокоюсь вроде, сном забудусь.

Сны видел — проснуться боялся. Как в кино: двор наш вижу песочком желтым посыпан, куры ходят, петух Петрован на поленнице важно стоит, одним глазом за своими хохлатками присматривает, другим — соседушек выглядывает. А вот и мамушка Чернушку на пастьбу выгоняет. Чернушка идет по улице да оглядывается на мать, та машет ей рукой: иди, мол, иди, кормилица… Все вижу: деревню, школу на бугре, понизу речка Талая бежит по камушкам сизым, быстрая, норовистая, дальше — луга синие туманом дымятся, тайга черно стоит, а небо глубокое голубое, облака бело-белые летят. Тихо. Утро. Все вижу, все чувствую.

Мамушка у калитки стоит, вот-вот повернется, лицо увижу, глаза ее. Скажу: «Здравствуй, мама!»

Что за напасть! То сам проснусь, то в бок толкнут: «Вставай, Василий, чаевничать будем».