Свет мой

Ну, что я мог ей в ответ?!

А насчет женитьбы, откровенно говоря, испугался. Ответственность почувствовал перед будущей женой, дочкой… Смогу ли, ведь я еще совсем молокосос, пороха житейского не нюхал. Да и кто я молодой красивой женщине? Хомут… Взвесил все на своих весах — отрезал: не светит мне ничего.

Как тут не вспомнить моряка Усова Степана: «По фарватеру легко ходить, вот только бы кто створы да бакена поставил…»

Сижу неделю, другую дома, отшельничаю, на улицу не показываюсь: стыдно чего-то, кажется, весь поселок о моих чувствах знает. Дома малым делом промышляю: ребятишкам соседским валенки подшиваю. Однако судьба по-своему рассудила, вызвездила и для меня счастье.

В полдень как-то, когда работа особенно спорилась, слышу — калиткой кто-то стукнул, в дверь постучал. Захолонуло душу. Светлана! «Здравствуйте!» — говорит. Встал я, вот-вот пламенем вспыхну, обрушусь пеплом к ее ногам. Повернулся от нее к стене, упал на кровать, затрясло всего — плачу. И так горько мне, так себя жалко — мочи никакой нет. Светлана рядом присела, по голове, как малого, гладит: «Вася, Василек мой… успокойся, я же пришла, все будет хорошо. Милый…» Слова говорит… век таких не слышал. Чувствую — силой мужскою наполняюсь, желанием стыдным, точно народился наново. Поднял ее на руки… Вся-то она моей стала… Словами это и грешно сказать, стыдно. Да и слов таких, наверное, нету. Ну… словно в омут сиреневый упал: медом пахнет, жаворонок звенит… Солнце во мне проснулось, свет по жилам потек… так мне тогда все это показалось.

Через неделю вечерком собрались по-семейному: свадьба-не свадьба, война идет, а собачиться тоже нечего — люди все ж.

Лукерья Антоновна пригласила соседок наших, а с моей стороны доверенным в этом деле был военком.

Непривычно шумно за столом было. На именном месте, в красном углу, я со Светланой. Меня дрожь колотит, думаю: «Эх, Василий, и за что тебе такое счастье привалило?!» — И тут же по привычке маминой, чтоб словом не сглазить, ругаю себя: — На отчаянное дело ты, Васька, цыган залетный, решился. Пуля помиловала — любовь сгубит. Правда, значит, что слепому и море по колено». Так мне сладко и страшно, так мне холодно и жарко.

А Светлана рядом, тихо, мышком сидит, руку мою под скатеркой гладит: успокаивает.

Военком, Иннокентий Иннокентьевич, торжественно начал: «Дорогие мои товарищи, русские вы мои люди! Я поднимаю стакан за то, что назло врагу, войне, кровожадному Молоху — жизнь торжествует! Пример тому — наш сегодняшний семейный праздник. Торжествует во имя жизни на земле, во имя высшей правды, справедливости, высшего смысла природы. Ибо так было издавна на Руси, так и будет во веки веков! Ибо в наших людях всегда больше света, добра.

Я пью за молодых, за их жажду жизни, за их настоящее и будущее! Пусть невеста будет мудрой женой, хорошей матерью, жених — счастливым мужем и отцом. Согласия вам и благополучия! Пусть до глубокой старости не помутнеет, не обмелеет река вашей любви! Да чтоб не оскудела земля наша — пожелаю вам, Василий Константинович и Светлана Петровна, — он помолчал чуть, — пожелаю вам дюжину… ребятишек. Свой воз — не страшен. Горько!»

— Горько! Горько!

Я прикоснулся к губам Светланы. «Горько!…» «…полетел Василий-сокол Лебедь белую искать…» — вспомнилась вдруг колыбельная мамы. А, может, это ее думка нашла меня здесь в праздничном счастливом застолье за тридевять земель. Нашла и — благословила. Кто знает?!

Сказала свое слово и Лукерья Антоновна:

«Милые мои Света и Василий, дай вам бог счастья незаемного, радости большой. Живите дружно, не обижайте друг дружку. Хворь ли какая, лихоманка-обманка какая привяжется, недруг объявится — главное — любовь да совет. Так родители говорили и мы — тоже. Многое мы до войны не ценили: пообвыклись быстро к хорошей жизни. А ныне другие цены — дорогие, за все кровью и горем плачено. Я жизнь прожила нелегкую, а вот не знала-не гадала, что мудрость жизни в простоте, рядышком живет — не в небе у Петра апостола за пазушком, не на острове Буяне в золотом ларце… Любите друг дружку, а все остальное прилепится, взойдет, как на опаре. Живите, людей да бога не гневите, а вернее — по совести.

Ух! Устала. Как с трибуны говорю. Давайте-ка, дорогие мои, выпьем за победу скорую нашу, за Сталина, за возвращение отцов и детей наших…»

Да-а, как вспомнишь, подумаешь обо всем хорошенько: стыдно делается. Я со своим горем, что курица с яйцом, на весь мир кудахтаю, мол, слепой я, как мне жить-проживать бедному… А тут в застолье — послушал баб… сколько горя у каждой! Сколько горя по нашей земле ходит! Даже жутко стало. И чем люди живы?! Сами по горло в беде и горе, а всякому помочь рады, в добро, в справедливость верят. И это в такое-то страшное время. И откуда такая силища в них, в бабах? Вера светлая?!

После свадьбы зажили мы хорошо. Легко мне дышалось. Знаешь, так после дождя бывает: выйдешь в поле — не надышишься. И вокруг тебя праздник великий в природе, каждая птаха, былинка жизни радуются.