Свет мой

— Пойдем в дом, браток, — наконец-то очнулся от своих дум капитан второго ранга, — стол готовить, хозяев ждать. Как-никак на своей этой коробке с сорокового не был. А это что? — Он поднял с земли мою неоконченную поделку Лике. — Похоже Буратино? Да у тебя, гляжу, здесь целая мастерская! Сам художничаешь? (Мне отчего-то стало стыдно, хотелось даже руки спрятать за спину.) — Силен, браток. Силен… А кто ж расписывает красками?

— Лика. Помощница мне…

Мы прошли в дом, и он стал ходить по комнатам, приговаривая: «Чисто у вас, уютно, просторно. Чуешь, нет, солдат? Женщиной пахнет. Как… с персикового сада ветерком сладким потянуло… Э-э, браток, тебе это не понять. Только морякам дана эта тоска, ностальгия по дому, по земле родной.

Ходит он, вещи какие-то трогает, вздыхает, усмехается: хорошо ему — он дома. А мне каково? «Ишь, сколько игрушек понаделал, — в голосе его радость неподдельная, удивление. — Лике? Или просто? Хороши. Хороши. Талант. Да, не перестаю удивляться, восхищаться талантом. Вот у меня нет этого божьего замеса. Глубоко сожалею, страдаю! Эх! Мне бы маломальский талантишко… Уж я бы развернулся… И людей, и себя бы не обидел. А так что? На свет народился — вылупился… зачем, спрашивается? Какой в этом смысл? Какая во мне природой идея для человечества заложена? Не знаешь? Ведь не зря человек на землю приходит… творцом приходит, творить приходит. — Он громко в платок высморкался. — А хочется… Эх! Ну, ничего, непропащий я человек. Останусь на флоте — тоже дело».

Он уже раскрыл чемодан и стал выкладывать на стол что-то, а сам все говорил и говорил.

Я его почти не слушал — ждал Светлану, но странно: слово в слово запомнил его излияния.

«Удивляюсь таланту, — слышу, как сейчас, его бархатный баритон, — из неживой глыбы мрамора изваять нежнейшую благословенную Афродиту, женщину-идеал. Был до войны в Эрмитаже… так мизинцем коснуться ее боялся: теплая, тело розовым светом дышит… Или взять стихи. Слова… самые что ни есть простые, которые мы всю жизнь, каждый день по сто раз жуем-пережевываем. А вычеканит поэт из них такое — что и в огонь, и в воду за ними пойдешь и смерть не страшна: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

В это время дверь настежь распахнулась, так что на столе крынка зазвенела. «Юрий! О господи! Живой!» — И столько в голосе Светланы было звенящей радости, счастья…

— Ланка! Милая!..

Я бежал по улице, падал, снова поднимался, как тогда в атаке, не помня себя. Хотелось заплакать, освободиться от горя. Заплакать бы… да нечем…

Очнулся в поезде. Первое ощущение — что я несусь на загривке дикого зверя. Смертельно раненный, он кричит яро, стучит железными лапами, качается из стороны в сторону, пытаясь сбросить меня со своей спины. Потом понял: лежу на полу, в тамбуре вагона.

Может, все это сон? Может, я лежу контуженный в госпитале и — все мне приснилось? Во всем теле, в каждом мускуле, клеточке — боль, точно меня долго и расчетливо били. Голова гудит, и никуда не деться от этого больного гуда, в глазах моих, в глазницах пустых — огонь.

Все же я поднялся с пола. Вошел в вагон: мне нужны были люди. Без людей — страшно. Страшнее, чем в темноте.

…Так началась моя новая жизнь. Новая… да с чужих плеч… хреновая… горемыкающих. Ах, сколько их тогда, бедолаг, искалеченных войной, безруких, безногих, слепых побиралось по стальным вожжам матушки-России! Не-е, никто не хотел на чужой шее сидеть, чужой хлеб задарма есть — вот и пробивались, кто как мог. А такие, как я, то ж понятно — ориентир совсем потеряли.

Народ у нас добрый, жалостливый, сердобольный. Конечно, и в золоте — не все золото. Дряни разной, сволочей вонючих, жуковин помойных хватало. А народ наш добрый… подавали и на хлеб, на чай и на водку еще от этой доброты оставалось.

Вскоре раздобыл я гармошку, старую ливенку. Не так стыдно стало свой харч зарабатывать.

А к водке привык. Выпьешь чуток — полегчает на душе, точно ангельские крылышки за спиной вырастают. Хороши крылышки, а в рай не пускают… В конце концов допился до чертиков. Да-а, в прямом смысле. Хорошие ребята, никогда в чарке не откажут и потолковать с ними очень даже было любопытно.

Так и кочевал из поезда в поезд: то у Тихого океана похмелюсь, то у Черного моря.

Как выкарабкался, спрашиваешь? Долгая история, другой рассказ. Может, после душа помягчает, тогда уж и можно на другой рассказ рассупониться. Сразу-то на-гора всю жизненную руду выдать… Ох, как трудно! Одно скажу: как-то с крутого запоя совсем заболел, ну и… решил… сам понимаешь…