Свет мой ясный

Аржанов с трудом узнал этот голос. Он слышал его прежде – другим: трезвым, спокойным, насмешливым. Это был голос того Аржанова, каким он был какой-нибудь час, полчаса, несколько мгновений назад. Словно бы некая неведомая сила преобразила, переродила его. У него маковой росины во рту за это время не было, но все же некий яд попал в его кровь и растекся по ней, проник в сердце, заставляя его то разрываться от пьянящего желания, то сжиматься от страха: а что, если он будет отвергнут? И не меньшим ужасом наполняла его мысль: а вдруг она сейчас привычно бухнется на спину, разведет ноги и скажет лениво: «Ну, давай, соколик, бери, чего хошь, да только знай: я плату вперед прошу!»

Ему хотелось одновременно и оттолкнуть ее – и слиться с нею. Умереть – и жить. Да что же, что же это? Как пережить эту пытку, как выстоять пред ураганом чувств?

В последнем усилии отрезвления он встряхнул ее, заставил выпрямиться, взглянул в глаза – и сердце его вновь зашлось: они не были сонными, безучастными, они смотрели изумленно и были омыты слезами, и губы ее дрожали… И вдруг она потянулась к нему, легко обняла за шею, прильнула к губам, шепча:

– Ох, милый, сон мой сладкий, свет мой ясный… Милый, милый…

У Аржанова подогнулись ноги, и он рухнул в траву, увлекая за собою послушное женское тело.

В глазах мутилось. Да что это – слезы? Неужто он так счастлив оттого, что сбываются наяву призрачные воспоминания? Тогда была ночь – теперь тоже ночь. И она, та, другая… О нет, он больше не в силах думать, не в силах ждать, не в силах длить ласки. И она тоже, тоже… Брови нахмурены, а руки простерты – ищут его. Она звала его, и он отозвался на зов.

Теперь его не остановила бы даже смерть. И вдруг она вырвалась из плена его губ, заметалась головой по траве… Травинки сплелись с волосами, спутались русые и темно-зеленые пряди… И два сердца рванулись навстречу друг другу, слились губы, плоть, души. Они бились друг о друга разгоряченными телами, до боли сжимая в объятиях, испуская глухие, мучительные стоны, высасывая наслаждение до последней капли и захлебываясь любовью, которой были они отравлены – вместе, оба. Небесная стрела, пронзившая их, была щедро напоена этой сладкой отравой, от которой нет противоядия… Нет спасенья!

Аржанов очнулся от дрожи, пробежавшей по его телу, и приподнял тяжелую, будто хмельную голову. Он так и заснул, уткнувшись губами в ее плечо… Она тоже спала, тихо улыбаясь во сне.

Аржанов стиснул лицо ладонью. Ему было странно от того ощущения счастья, которое владело им всецело. Чудилось, он заблудился в лесу – и вдруг вышел к околице, а невдалеке мерцает огонечек в окошке, и там, за окошком, его ждут… Его одного.

«Не может быть, – подумал он смятенно. – Не может быть… Я люблю ее?»

Он растерянно оглянулся, как бы ища ответа у ночи, но та лишь задумчиво и молчаливо посмотрела ему в глаза.

Перекатившись на спину, он сладко потянулся, с восторгом ощутив умиротворение, и покой, и блаженство всего тела, всего своего существа, но в этот миг легкие руки обвили его плечи. Девушка, не просыпаясь, придвинулась к нему близко-близко, прильнула вся – и вновь задышала ровно, спокойно. Ее сонная рука скользнула по его груди, мимолетно погладила старый шрам, шедший наискось через левый бок, задержалась на нем… А потом, не открывая глаз, она шепнула сквозь сон:

– Егорушка… Ох, Господи! Что же это у тебя, Егорушка?

И сама себе ответила другим, более низким и насмешливым голосом:

– Шрам давний, уж давно не болит. Медведь когтем царапнул. Хотел насквозь порвать, да Господь уберег, послал ангела. Ничего, теперь уж не больно… Не больно…

И голос ее затих.

У Аржанова остановилось сердце. Егор – это было его имя, и эти же самые слова сказал он когда-то на лесной поляне, в немыслимую, волшебную, купальскую ночь… Сказал той, которую потерял – и никак не мог найти. А теперь она лежала рядом с ним.

Он оставался недвижим, пока сон не овладел ею вновь и обнимавшая его рука не ослабела, потом осторожно встал и принялся одеваться, с трудом признавая собственную одежду (не помнил, когда скинул ее с себя и сорвал с незнакомки) и долго соображая, какой части тела какая вещь принадлежит. Чудилось, бессчетное минуло время с тех пор, как он находил применение этому камзолу, рубашке, тесным кюлотам.

Потом долго и бестолково шарил в траве, пока не нашел одну вещицу, которую всегда носил на поясе. Вещица была памятная, ее Аржанов поклялся носить при себе всегда, и сколько вопросов наслушался: зачем тебе это да зачем! Наконец нашел, заботливо привязал.

Волосы его растрепались; едва нашел ленту, кое-как связал их на затылке. Сел на траву обуваться – да и замер, глядя на тусклый звездный отблеск, играющий на ее круто выгнутом бедре. Замер, задумался.

Она! Вот точно так же лунно, бледно светилась ее кожа тогда, в лесу. Незабываемо… Зачем же он ушел от нее тогда? Зачем обрек себя на пытку воспоминаниями?