Свет мой светлый

Правда, рыболовное счастье им как раз и не улыбалось. Зато сами они только этим и занимались: встретятся взглядами — и улыбка во все лицо. Беспричинная, говорят, улыбка. Какая ж беспричинная, если он — милый сердцу человек — во веки веков был главной причиной всех радостей. Глазам, конечно, не до поплавков в такую минуту. Сладкая неодолимая сила влечет друг к другу. Не заметишь, как захлопнется желанный капкан объятий, и только розовый-розовый свет в зажмуренных глазах… Очнутся, лески распутают — и до следующей улыбки беспричинной… Верхняя Олина губа еще больше припухла, петушком смотрит. После каждого поцелуя Оля трогает ее пальцами и делает смешливо-испуганные глаза. И такая она при этом вся на себя вчерашнюю непохожая, что Сереге кажется — и не она вовсе была. И что именно эту Олю — улыбчивую, доверчивую, с нескрываемым восхищением взирающую на все вокруг и на него, Серегу, словно он заново преподносит ей весь этот вольный мир, — именно такую Олю он знал всю свою жизнь. И ни разу за весь день не моргнула душа тенью сомнения: какой-то будет она завтра?.. У влюбленности счастливейшее свойство — безоглядность. В том и сладость ее, сила могучая.

В последний раз, когда зычный голос сирены проходящей мимо «Ракеты» застиг их в объятиях друг друга, они уже не стали распутывать лески. Упали на песок, хохоча от смущения, и в синеве небесной спрятали взгляды свои от десятков любопытствующих глаз. Небо было знойно-пустынным, и, глядя на него, снова легко представить себя уединенными.

Оказывается, какое это увлекательное занятие — лежать на песке, распахнув руки, словно открыв объятие миру всему. И душа, расширяясь, принимает в себя его весь, без остатка. И только сам он не в силах вместить беспредельную радость твою…

Радоваться миру и себе в нем — какая это окрыляющая и обессиливающая работа сердца.

Так и не распутав, он снял тогда лески с временных удилищ, и лежат они теперь где-то в его школьном письменном столе. В то время не задумывался о них, а вот сейчас, через год, вспомнились, и даже с каким-то подтекстом.

И «кругосветка» их не обошлась без приключений. Туча средь ясного дня подкралась незаметно. Шла она с низовьев Дона по-над руслом и была не обычной дождевой развалюхой, а громоздилась многоэтажно. Краевая синь ее сгущалась к центру до черни, и под самым брюхом, как белая папаха на темной бурке, контрастно седел нутряной лоскут.

Пока Серега с Олей завороженно любовались невиданным зрелищем, лодку снесло. А когда опомнились — туча тут как тут. Налегли на весла, да небесная гора проворнее оказалась: накрыла зловещей тенью и осыпала желудевым градом в самый момент, когда они уже пристали к острову и выволакивали лодку на сушу. В считанные минуты ясный день взялся сумраком, овечерел. Шумливо вскипела вода на отмели. Зарябил, заколебался, словно ожил, песок. Холодом обожгло незащищенные тела.

Упрятав Олю под опрокинутую лодку, Серега еще несколько мгновений с каким-то неистовым восторгом принимал на себя леденящие ухлесты града, по обычаю считая до тринадцати, при этом громко выкрикивал числа и почти не слышал своего голоса. Была у старшины такая приговорка: «Хочешь черта в себе испугать, посчитай, не спеша до его дюжины и дерни кольцо…» И, досчитав, оглушенный и продрогший, Серега нырнул в укрытие и сразу одним взглядом увидел всю Олю.

Она лежала на боку, зябко прижав руки и ноги к груди, и казалась совсем маленькой и беззащитной. В волосах Оли светлела запутавшаяся нерастаявшая градина, и вид ее нежной жалостью отозвался в Сереге… Вот и Олю хлестал, студил град, а он не сумел вовремя защитить… Серега прилег рядом. И она доверчиво распрямилась вдоль его тела, оделяя грудь, живот, бедра знобкой дрожью. Лишь дыхание ее теплом прикоснулось к шее, невольно вызывая озноб. Градина была теперь у самых глаз, и Серега снял ее губами и, ощутив ее холод и пресный вкус, перенес ее к Олиным губам. В смешанном дыхании она быстро растаяла, и Серега почувствовал, как все тело постепенно полнится текучим теплом, словно в растопленной ими градине заключалась великая тайна холода и они разгадали ее…

Барабанная дробь града по днищу лодки сменялась мягким, убаюкивающим шумом ливня. Стало совсем тепло и уютно. А приливы волнующего тепла и нежности все следовали один за другим, раскаляя тело до жара, до пронизывающей остроты зыбучим томлением. И вдруг — как ослепляющая ясность — прозрение: не было и не может быть в жизни его человека ближе, роднее, желаннее Оли… И все-все самое бесценное, самое сущее — в ней, только для нее, только с ней. И он уже не думает об том, а громко шепчет… И слышит ответное. Отрывистое. Кричащее.

А потом тихо-тихо. Ни дождя. Ни шепота. Видения какие-то странные: многоцветные, расплывчатые, знакомые и невероятные… И легкость летучая по всем теле. Сон наяву или явь во сне…

Очнулся от шороха. Открыл глаза. Оля в неудобной позе пытается надеть купальник. Взгляды встретились. Оля переполошно скрестила руки на груди: «Отвернись». Но он, пребывая во власти видений и прозрения своего, потянулся к ней, и она подалась навстречу…