Свет мой, зеркальце…

Оконная гардина была отдернута до середины карниза. На подоконнике Ямщик видел косметическое зеркало, из которого текли струйки дыма. В сочетании с плоскостью экрана выключенного телевизора зеркало оформляло спальню до вполне приемлемой материальности. Двойник бросил в зеркало косой взгляд, пожевал губами, словно размышляя, не убрать ли его, или хотя бы развернуть тыльной стороной к Ямщику…

«Нервничает? Сильные чувства делают нашу связь прочнее, облегчают задачу. Ненависть, тревога, страх — проще бить, мучить, подставлять ножку. Главное, довести до белого каления. Любовь? Привязанность? Не знаю, не пробовал. Кажется, Дашка тоже не пробовала. «Думала, все, валю наружу. Раздраконю, взбодрю — и вперед, по-быстрячку…»

— Боря, дай мне зеркало.

— Зачем?

— Я ужасно выгляжу.

— Ерунда, принцесса. Не говори глупости.

— Дай мне зеркало и принеси миску с водой. Я хоть лицо оботру, и плечи…

— Я тебя оботру, не переживай.

— Нет, не надо. Я сама…

— Добавить в воду уксуса? При температуре полезно…

— Немножко. И дай мне мобильник.

— Зачем тебе мобильник?

— Вдруг мама позвонит? Или с работы…

— Нечего им звонить. Ты спи, я отвечу, если что…

Гамлет, вспомнил Ямщик. Гамлет и Клавдий, акт третий, сцена третья. Три — счастливое число? Клавдий на молитве: «Гнись, жесткое колено! Жилы сердца! Смягчитесь, как у малого младенца! Все может быть еще и хорошо…» И Гамлет в стороне: «…и буду ль я отмщен, сразив убийцу в чистый миг молитвы? Назад, мой меч…»

Назад, моя швабра. Моя тарелка, назад.

Насилуя чувство юмора, рождающее косматых уродцев, Ямщик вышел в прихожую. Нервный смешок кривил ему губы, драл горло острыми коготками. Гамлет, подумал он. Какой из меня, к чертям собачьим, Гамлет? Тень отца Гамлета — это еще куда ни шло…

5 Когда же вышел Он на берег…

Его ждали у парадного.

Ну хорошо, не у парадного — у окна квартиры Петра Ильича, которое Ямщик сделал для себя парадным, дверью в дом, так и не рискнув на прогулки по болоту нижней площадки подъезда. Окно, дверь — какая разница, если его ждали?

Больше всего это напоминало школьные годы чудесные. Повздорив с компанией второгодника Саньки Дикаши на предмет ежемесячной дани, третьеклассник Борька Ямщик изощрялся в путях земных, находя тысячи способов избежать встречи с Дикашей и его клевретами. В двух случаях из пяти, а может, даже в трех, избежать не удавалось. Нога за ногу, он брел за порцией ожидаемых тумаков, или неуклюже спрыгивал с забора, выслушивая насмешки мучителей. Вот и сейчас: Ямщик повис на руках, спрыгнул на асфальт, отряхнулся, делая вид, что важней этого занятия нет в мире ничего, и повернулся к ухмыляющейся компании.

Карликов было шестеро.

Рост еще больше усугублял параллель со школьниками. Сперва Ямщик счел карликов близнецами, но быстро понял, что ошибся. Ладно, рост — одни мельче, другие крупней. Ладно, одежда: кургузые пиджачки, мешковатые брюки, кепки набекрень. Ладно, папиросы в углах нагловатых ухмылок. Мишура, дребедень, камуфляж. Карлики не были близнецами, потому что близнецы — люди, а в карликах Ямщик сильно сомневался на этот счет. Даже с учетом всех каверз зазеркалья, вчерашние танцульки подводили черту под любыми вариантами.

Почему я не удивлен, подумал Ямщик. Разучился?

— Легион? — спросил он, перехватывая инициативу. Адрес отправителя (отправителей?!) мейла, полученного на днях, вспомнился сразу. — Легион семьсот семьдесят семь? «Собака» легион и так далее? Кстати, почему три семерки? Почему не три шестерки?

— Портвейн, — карлик, которого Ямщик счел главным, подмигнул, как на памятной гифке. Он был покрупнее, и если у всех его товарищей левый глаз дергало нервным тиком, то этот подмигивал сам, своей волей. — Портвейн «три семерки». Лечит душу, бьет по мозгам. Точь-в-точь как мы. Угостить?

— В другой раз.

— А он будет, другой раз?

— Обязательно. Кто мне предлагал дружить семьями?

— Ты крещеный? — внезапно поинтересовался вожак. Ноздри его раздулись, затрепетали. — Можешь не отвечать, я и так чую: нехристь.

— Я еврей, — обиделся Ямщик. — По маме.

— Жид! — загалдела шайка.

— Жидяра!

— Жидовская морда!

— Цыц! — гаркнул на них вожак. — Развели мне антисемитизм!

— По веревочке бежит!.. — не удержавшись, пискнул самый мелкий, огреб подзатыльник и виновато развел ручками: — А что? Я вот люблю евреев, они потешные…

Ямщик озлился:

— Иди ты к черту!

— Хотелось бы, — вожак вздохнул. На левый его глаз навернулась слеза: крупная, блестящая. Правый глаз остался сухим. — Очень, знаешь ли, хотелось бы. Осталось выяснить, как это сделать. Не подскажешь, а?

— Я в бесов не верю, — на всякий случай предупредил Ямщик. — И не надейся.

Вожак присел на корточки: