Свет очага

Но Света почему-то молчала, и вся она была как неживая — вяло, бесчувственно стояла она в моих объятиях. Потом как-то бочком, ужимаясь, выскользнула из моих объятий, словно ей болезненны были прикосновения моих рук, посмотрела как-то недоуменно вокруг себя, увидела и как бы только теперь узнала наш шалаш и пошла к нему.

Света смотрела на меня какими-то мутными глазами. Кажется, она была немного пьяна.

— Плакать мне хочется, — сказала она, глядя на меня пристально и странно.

— Ну поплачь, поплачь, если хочется, — погладила я ее по спине, и она опять выгнулась, уходя от моей ладони.

— Нет, плакать я не могу, — сказала с какой-то торопливой озабоченностью. — А плакать хочется. Это ведь счастье — от души поплакать?

— Да что с тобой стряслось? — взмолилась я.

— Со мной? Что стряслось, то и стряслось, — криво усмехнулась она.

И от этой ее усмешки таким… таким холодом потянуло, что у меня мурашки пошли по всему телу. Я смотрела на нее во все глаза и словно не узнавала ее, теряясь в догадках, проклятая деревня ее словно подменила, и не она, а кто-то другой сидит передо мной и тоже смотрит на меня так, словно видит меня впервые.

— Света! — закричала я.

— Не ори!.. Чего ты… кричишь?

— Ты где? Ты… что?

— Не задавай глупых вопросов. Здесь я сижу. Здесь, а не там, — закричала и она, показывая рукой туда, откуда пришла. — С тобой, а не с немцами!.. Тебе хорошо— костер, шалашик, а я была там, я попала к ним в руки… Почему ты не пошла в деревню, а? Тебя бы, такую, с брюхом, они бы не тронули, не позарились бы.

— Что ты говоришь? — отступила я от нее, глядя на набрякшее в крике лицо, на почерневшие ее губы. — Что ты говоришь такое?!

— А что «такое»? Брюхатая баба — кому она нужна? Не-ет, ты тут предпочла отсиживаться, а мне пришлось… а я… О-о! — застонала она низко, утробно, жутко. — О-о-о! — и, схватив себя за голову, стиснув ее ладонями, она закачалась из стороны в сторону, брезгливо и страдальчески сморщившись. — Будь ты проклята… будь проклята вся моя жизнь! За что, господи! За что мне такое, за что, за что! — стала колотить она по земле кулаками, вырывая и бросая траву, хвойный сырой подстил и песок.

— Света! — я бросилась к ней, пытаясь поймать ее руки.

— Отойди! — опять закричала она. — Не трогай меня! Не трогай!!!

Она вскочила, распатланная, с дикими глазами, черными искусанными губами, ее шатнуло, повело в сторону, и, давя и ломая папоротник, она сделала два пьяных каких-то шага. Я моргала, смаргивала сор и песок, попавший мне в глаза, хрустнул он и на зубах.

— Не хочу жить, — глухо сказала она, неотрывно, пристально глядя на что-то страшное внутри себя. — Назира! Слышь, не хочу я жить!

Ее опять шатнуло, теперь уже ко мне, она деревянно расставила руки, в одной из них она намертво зажала пук вырванной с корнем травы. Я шагнула к ней, но она как бы не заметила этого, все так же пристально не сводя взгляда с того, что было в ней, и я не решилась почему-то взять ее за плечи, даже прикоснуться к ней забоялась, моя рука повисла в воздухе, а потом опустилась.

— А-а! — засмеялась она хрипло. — Брезгуешь уже? Запачкаться боишься? Ха-ха-ха!

Мне стало нехорошо, жутко. Света по-прежнему меня как бы не видела, пусты и плоски были потемневшие ее глаза, и в то же время она все видела, заметила мой обломившийся жест. Я ничего не понимала, ничего!

— За что мне такое? — закрыв глаза, застонала она. — Один меня обманул, другая предала, отца арестовали — враг народа, мать выслали… А я всегда тянулась к людям, мне всегда до зарезу нужен был человек, я всегда хотела любить и верить человеку, и чтобы меня любили и верили мне — без этого я не могла жить. И Раиса Семеновна меня потому так ослепила, что этой слепоты я хотела сама, и Сашка влюбил меня в себя потому, что мне нужно было самой от себя отречься! Я никому не делала зла, только любить, только чисто и свято… Почему же, за что со мной так все подло поступают, почему топчут и вываливают меня в грязи? Не хочу, не хочу я жить! — закричала она опять, раздувая жилы на шее, и, сломившись пополам, точно ножом ее ударили в живот, ступила два шажка и рухнула на землю со стоном, рычанием уже, и стала биться и кричать, и хохотать в истерике.

— Сука я! Сука, шлюха, подлая тварь! Меня убить мало! Меня надо повесить! Я — ха-ха-ха!.. Я…

— Замолчи! — завопила я, сжимая кулаки, и тоже чуть не в припадке. — Замолчи сейчас же! Ты…

— A-а! Замолчи? Не замолчу! Ты же любишь слушать, ты любишь подглядывать, ты все молчишь, ты выпытываешь все молчанием своим! Нет, я тебе все расскажу, все, как было, все до капельки вылью, а тогда уж и уйду! Нам с тобой теперь не по пути — ты чистая, а я — мразь, гадина. Как-нибудь без меня теперь обойдешься, не пропадешь. Где тут мои вещички? Дай-ка мне их, чтоб уж потом, после всего не забыть мне их тут и не возвращаться!..

— Света-а! Родненькая ты моя…

— Я… я с немцем спала, — проговорила медленно, почти шепотом она, теперь уже действительно никого и ничего не видя. — Я… отдалась немецкому офицеру…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1