Свет очага

— Ты кто такая? — спросила она, вглядываясь в ее лицо. — Русская?

Света промолчала.

— Значит, это для тебя велели протопить баньку-то? — она покачивала головой, не то с осуждением, не то с одобрением, и вдруг нахмурилась и буркнула злобно: — Ишь, каковы собаки, даже грязные делишки свои чисто хотят делать. Если не вымоешь, так они и побрезгуют русской бабой, скоты эти.

— Что же мне прикажешь делать? — взмолилась Света, чувствуя свое бессилие, неизбежность того, что надвигалось на нее — срамное, страшное, лишающее сил. — Разве я по своей воле сюда пришла? Я-я, — слезы душили ее, закрыв кулаками глаза, она слепо уткнулась в теплую, пахнущую дымом стенку.

Баба завозилась, что-то там делая, захлюпала водой, окатывая, очевидно, полок, потом шмякнула ковш в котел и сама заревела, подвывая и причитая, точно на похоронах, и с причитаниями этими, со всхлипами принялась мыть, тереть, окатывать водой безжизненно обмякшую Свету.

В комнате, куда ее привели после бани, горели на столе две свечи. На старый диван было наброшено потертое, но все еще роскошное покрывало — комнате явно пытались придать хоть какой-то уют. На столе тепло поблескивали, мерцали бутылки и графинчики, а подножие их закрывала голубоватая твердая салфетка. Пока Света рассматривала все это, дверь отворилась и вошел мужчина — в халате, с непокрытой головой, аккуратно причесанные волосы его блестели. С холодноватой, снисходительной улыбкой он посмотрел на Свету, и она узнала в нем того офицера, который велел ее сюда доставить.

— Добрый вечер, фрейлен, — сказал он с легким и четким поклоном, в котором сквозило какое-то пренебрежение, но так была измотана Света опасностью, напряжением всего этого дня, что и сама не заметила, как ответила ему по-немецки:

— Добрый вечер, господин офицер.

— Фрейлен говорит по-немецки? — спросил он и с интересом, другими уже глазами посмотрел на нее.

— Нет, совсем немного. Плохо… учила когда-то, — забормотала Света.

— Если фрейлен позволит, я бы хотел, чтобы мы поужинали вместе. Не возражаете?

Свободно он подошел к столу, изящно, ловко сдернул салфетку с тарелок, и у Светы в глазах пошло кругом от тех лакомств, которые тут были разложены — различные консервы, колбасы, белый хлеб… Она мучительно сглотнула слюну, горло у нее болело — почти два дня маковой росинки во рту не было, а уж о таких яствах она и думать забыла. Запах колбасы, сардин, вина туманил ей голову.

— Какое вино вы предпочитаете? — услышала она из этого тумана далекий голос хозяина. — Я вам налью французского коньяка, прихватил с собой из Парижа.

Машинально, в отуплении каком-то, она выпила, влага крепко обожгла голодный, пустой желудок, и туман вдруг окрасился, засиял теплыми какими-то красками, солнечный мягкий свет окутал ее, и с отдаленной тоской, с отчаянием она подумала, что лучше, проще, когда враг ломит в открытую, грозит оружием и стреляет, как тогда, на поляне, где их нагнали немецкие мотоциклисты и пытались изнасиловать — это лучше. Здесь ее не убивали, не валили грубо на землю, здесь ее угощали по-царски, подливали густой, пахучий, мягкий коньяк, который струился, горячо шел прямо к сердцу и расправлял его, истерзанное, разбитое теми страшными событиями, которые обрушились на нее в полтора этих месяца.

Да, он только угощал, улыбался, был предупредителен и чуточку насмешлив, все проще становился, и нежнее, и доверчивее, и это Свету обескураживало. Она все больше опускалась в какой-то полупризрачный, горестно-сладкий и жутковатый мир, тем жутковатый, что все реальное в нем приобретало зыбкие, нереальные очертания, смещавшие чувства, оценки, затемнявшие одни и ярко, болезненно высветлявшие другие.

Ей казалось, что это Николая она обнимает, только у него теперь такое сильное, упругое, большое тело, такие сильные, грубовато-бережные руки. Она заставляла себя видеть Николая, ей нужно было за призраком этим спрятаться, загнать куда-нибудь подальше свою совесть. И задыхаясь, отдаваясь вдруг пробудившемуся из самых сокровенных, нетронутых недр желанию, она стоном теперь уже одним звала Николая, но он пропадал в горячечном, почти что бредовом мире, и она обнимала то, что было — сильное, горячее, чистое тело, и от нестерпимой муки, впервые испытываемой женским ее естеством, вся извивалась и билась — пойманно и самозабвенно. В минуты отливов и просветления она твердила с мрачной опустошенностью: ладно, потом, завтра… все забуду… как-нибудь… обойдется…

Утром, когда она проснулась, ей показалось, что она лежит не на кровати, а висит в воздухе, над грешной этой постелью — так легко ей было, такую свежесть ощущала она во всем своем теле. Офицер уже встал, был умыт, причесан, поверх галифе и нижней сорочки на нем был халат. Заметив, что Света проснулась, он отворил дверь и сказал там кому-то:

— Приготовьте завтрак на двоих. И побыстрее!