Свет очага

Когда он надел мундир, застегнулся, одернул и разгладил все и еще раз напоследок прошелся расческой по аккуратнейшему пробору, перед Светой был уже совершенно другой человек. Все, что было ночью, улетучилось куда-то, и казалось, между ними не было никакой близости, никакой тайны, потрясшей, наверное, не только Свету, но и его — она же чувствовала, видела это! Каменное, холеное лицо, пустые, равнодушные глаза — и в сердце ее стал вползать страх.

Заметив этот страх, он с некоторым любопытством посмотрел на нее и принялся аккуратно допивать свой кофе из маленькой изящной чашечки. Прислуживал им солдат, вчера тащивший Свету в сарай, — ирония судьбы! И Света ядовито, горько улыбнулась, когда он из-за спины полковника подмигивал ей похабно: я, дескать, все знаю.

Когда они уже заканчивали завтрак, в комнату, постучав, вошел молодой офицер — разрешите, господин полковник? — и перед тем как обратиться к нему, бросил на нее откровенный, циничный взгляд, точно на проститутку. Да и кто она была в его глазах?

— Ну, что там за перестрелка была ночью? — спросил полковник, вытягивая ноги.

— Был… налет партизан. Небольшая группа, — глядя на Свету, с заминкой начал офицер. — Одного мы захватили.

— Выяснили, кто он?

— Раньше был председателем сельского Совета в этой деревне. Молчит упорно.

— Не можете заставить заговорить одного человека… Обленились вы, — поморщился полковник.

— Какие будут распоряжения, господин полковник? — щелкнул каблуками молодой офицер.

Полковник собрался было отдать свои распоряжения, но, заметив Свету, ее побледневшее, вытянувшееся лицо, бросил:

— Потом… я скажу вам потом, что делать. Можете идти.

После завтрака он повеселел, встал, прошелся несколько раз по комнате, повернулся к Свете и сказал, что ему очень жалко, но он должен распрощаться с нею — служба! Он благодарит за столь чудесный вечер и постарается вознаградить ее. И, позвав солдата, распорядился выдать фрейлен некоторое количество продовольствия. Кивнув ей легко и четко, вышел за дверь, поскрипывая блестящими черными сапогами.

Она только теперь почувствовала, что просыпается. Временами сердце заламывало так, что головой об стенку Хотелось биться. Руки и ноги вязала тошнотная слабость, и, выходя из дома, она пошатывалась, точно все еще была пьяна. Но тут она увидела человека, сидевшего на скамейке, — протрезвела, опомнилась окончательно. Вид у него был страшный. Одна нога вытянута, как деревянная, на бинтах, видневшихся из-под разодранной штанины, густо чернела старая и свежо алела проступающая кровь, Лицо было лилово, с водянистыми желтыми пятнами, все страшно распухло, отекло. В углах губ и под носом тоже запеклась кровь. Пленный сидел, завалившись на один бок, чтобы раненая нога не ощущала тяжести.

Казалось, что это не живой человек, а мертвец, вздувшийся, тронутый уже тленом, но когда Света проходила мимо него, невольно задержав шаг, опухшее веко одного глаза вдруг приподнялось, и ее так и пронзил яростный, раскаленный болью и ненавистью взгляд! Ночью она слышала выстрелы, но полковник ее успокоил: ничего страшного, солдаты со скуки постреливают…

У калитки, где стоял часовой, толпились старики и бабы, были тут и дети — зачем они тут? Кто их сюда пригнал? Навзрыд плакала какая-то женщина с ребенком на руках, к ее ногам прижимался лет шести мальчонка, от страха и ужаса он икал, его тошнило.

Потупив голову, сжавшаяся вся в комок, пылая лицом, она прошла сквозь эту толпу — сама не помнит, как прошла.

— Ишь, не совсем еще стыд потеряла-то… Ишь, покраснела как, — бросила ей какая-то женщина.

— И где берутся они такие-то? Какая мать рожала их?

— Сучка матерь ее, и сама сука…

Она не помнила, как шла по лесу, как добрела до шалаша.

…Вся эта история мне стала понятна и близка в той последней точке, когда Света проходила мимо этих стариков и баб, слышала то, что они ей говорили. Сквозь землю нужно было тут провалиться! Но она не провалилась, и позор лег на нее всей своей тяжестью — какая несчастная! Мне было ее очень жаль, я не могла осудить человека за несчастье.

Бедная моя! С щемящей болью в сердце я думала о том, как она проходит мимо изувеченного председателя сельсовета, мимо угрюмой толпы, мимо рыдающей женщины и мальчика, икающего при виде непонятной ему человеческой жестокости, человеческой крови и смерти.

Долго я сидела во власти этих неотступных видений, так измучилась, так все эти события внезапно обрушились на меня, что я на коленях вползла в шалашик и уснула там на грубой хвойной подстилке, моля господа бога, чтобы все это оказалось только сном.

Но сном все это не было. Я старалась что-нибудь придумать, составить какой-нибудь план, вспоминала, как мы шли со Светой, куда шли, какие у нас были намерения, но в голове была такая пустота, что одолеть ее, сколько ни пыталась, я не могла. Что делать, куда идти? И вместо леса я видела огромную безводную пустыню, в которой я вдруг очутилась, и куда бы ни повернула голову, куда бы ни посмотрела, везде одно и то же: голое, безлюдное пространство, тоска.