Свет очага

Зарывшись в сено, сдавленно дыша пахучей пылью, я лежала в сумрачном старом сарае. Рядом то и дело вздыхала белолобая корова Зойка. Когда мы с тетей Дуней вбежали сюда, дремавшее животное испуганно вскочило, стуча мослами и копытами о деревянный настил. Но, узнав хозяйку, корова, потянулась к ней мордой, укоризненно, тихо замычала. Нам было не до нее. Тетя Дуня молча толкнула меня к сеновалу — сюда! Я начала рыть нору и забилась в нее, ничего не слыша, кроме надсадных, бухающих ударов своего сердца.

В деревню, где я нашла наконец приют, неожиданно нагрянули немцы. Мы услышали угрюмый гул моторов, лай собак, гортанные крики. Какую-то минуту мы с тетей Дуней, хозяйкой дома, где пряталась я все это время, смотрели друг на друга, потом опомнились, схватили одежонку, ударились в двери и, пригнувшись, тяжелой рысью — одна брюхатая, другая старая — побежали к сараю прятать меня.

Отдышавшись немного, улегшись поудобнее, я прикрыла тяжелые и горячие веки…

Полгода уже как движется на восток огненный вал войны. Полгода как я скитаюсь по земле, ставшей вражеским тылом. Полгода душа моя ни на миг не знает покоя. Даже во сне терзается она — вижу ли, как наспех расстаюсь с Касымбеком, как он ушел, потом снова вернулся, я лежу и не встаю к нему почему-то; вижу ли раненого его, в крови всего, в изорванных бинтах, и я, прижимая липкие волосы к груди своей, страшно кричу, задыхаясь от едкого дыма; вижу ли я безнадежно, изо всех сил бегущую за составом Ираиду Ивановну, исступленно прижимающую к себе младенца; вижу ли бешеные, разгульные пожары, убитого Борю, развалины, долго пахнущие дымом, а потом только холодной гарью, разбитые машины, и танки, и трупы между ними; вижу ли бабушку Камку, Сеилхана, кочевья родные, далекие, — все равно душа моя плачет по ночам, и я сквозь какой-то похмельный сон вяло удивляюсь этим слезам, точно это не я, а кто-то взаймы плачет моими слезами.

Опять где-то глухо лязгнул выстрел. Послышался низкий, рыкающий рев моторов — большая машина зверем ворочалась на узкой заснеженной улице.

Около двух месяцев я живу в этой деревне. Она стоит на краю большого чащобного леса, и немцы сюда опасались заглядывать до сих пор, и вот теперь они вошли, хозяйничают. Не знаю точно, когда я должна родить, но каждой клеткой своего тела чувствую приближение заветного срока и жду его покорно и тревожно. Что же теперь будет со мной? Если немцы уйдут Отсюда через день-другой, я как-нибудь еще выдержу, лишь бы схватки не начались преждевременно. Ну а если они застрянут здесь надолго? Я сама себя выдам.

С улицы стали приближаться крики, немцы вошли во двор, галдя по-своему, послышался скрип снега совсем рядом с сараем. Я перестала дышать… И расслабилась, откинулась на стенку моей норы, когда вокруг все затихло.

То ли избаловалась я, сидя в тепле и небогатом уюте деревенской избы, то ли совсем иссякли мои силы… Были ведь и похуже моменты, пережила и совсем уже безысходное, когда Света, бросив меня одну сидеть у затухающего костра, ушла, погрузилась, точно в омут, в лесную чащу, сомкнувшуюся бесследно за нею.

Она ушла, а я все никак не могла поверить, что осталась без поводыря, и странно, я не почувствовала даже страха, в душе была пустота, я точно не слышала медлительного верхового шума деревьев, редких уже в ту пору лета птичьих голосов, стука собственного сердца. Мне нужно было, наверное, побежать за Светой, обнять ее, закричать, что не сужу и не виню ее, что сама она, решившись на исповедь эту страшную, приговорила себя к мукам собственной совести, что нельзя, ну никак нельзя нам с нею расставаться — как же я без нее? Погибну, пропаду в этих проклятых лесах и болотах.

Но она, как бы оставив мне свое горе, исчезла, и я, думая о ее несчастье, забыла о себе — не крикнула, не остановила ее. Может быть, потому не побежала за нею, что там, где только что билась в слезах, оставляя на земле взрытые следы, смятую, вырванную с корнем траву Света, из этих полос, перевернутого влажного лесного подстила, из воздуха темного и прозрачного стала образовываться какая-то фигура, какая-то оболочка, оставшаяся от нее, кокон смутный какой-то, и я все напряженнее, все пристальнее вглядывалась в него, стараясь постичь чужое, такое внезапное и все-таки подспудно ожидаемое мною горе.