Свет погас

Он силился отогнать мысли о Мейзи, но у слепых слишком много времени для раздумий, а физические силы, словно волны, вновь приливали к Дику, и в долгие пустые дни, окутанные могильным мраком, душа его терзалась до последних глубин. От Мейзи пришло ещё одно письмо, и ещё. А потом наступило молчание, и Дику, когда он сидел у окна, за которым в воздухе дрожало знойное летнее марево, представлялось, что её покорил другой, более сильный мужчина. Воображение, обострённое окружающей чернотой, рисовало ему эту картину во всех подробностях, и он часто вскакивал, охваченный неистовством, метался по мастерской, натыкался на камин, который, казалось, преграждал ему путь со всех четырех сторон. Хуже всего было то, что в темноте даже табак не доставлял никакого удовольствия. От былой надменности не осталось и следа, она уступила место безысходному отчаянью, которое не могло укрыться от Торпенхау, и безрассудной страсти, которую Дик тайком поверял ночами лишь своей подушке. Промежутки меж этими приступами протекали в невыносимом томлении и в невыносимой тьме.

— Пойдём погуляем по Парку, — сказал однажды Торпенхау. — Ведь с тех пор, как начались все эти невзгоды, ты ни разу не выходил из дому.

— Чего ради? В темноте нет движения. И кроме того… — Он подошёл к двери и остановился в нерешимости. — Меня могут задавить на мостовой.

— Но ведь я же буду с тобою. Спускайся помаленьку.

От уличного шума Дик пришёл в смятение и с ужасом повис на руке Торпенхау.

— Представь себе, каково брести на ощупь, отыскивая ногой обочину! — сказал он с горечью уже у самых ворот Парка. — Остаётся лишь возроптать на бога и подохнуть.

— Часовому не положено рассуждать, когда он на посту, даже в столь приятных выражениях. А вон и гвардейцы, разрази меня гром, это они!

Дик распрямил спину.

— Подведи меня к ним поближе. Мы полюбуемся на них. Бежим прямо по траве. Я чувствую запах деревьев.

— Осторожней, тут ограда, правда, невысокая. Ну вот, молодец! — Торпенхау каблуком вывернул из земли пучок травы. — Понюхай-ка, — сказал он. — Дивно пахнет, правда? — Дик с наслажденьем вдохнул запах зелени. — А теперь живо, бегом.

Вскоре они очутились почти у самого строя. Гвардейцы примкнули штыки, и когда Дик услышал бряцание, ноздри его затрепетали.

— Давай ближе, ещё ближе. Они ведь в строю?

— Да. Но ты откуда знаешь?

— Нюхом чую. О мои герои! Мои красавцы! — Он весь подался вперёд, словно и вправду мог видеть. — Когда-то я их рисовал. А кто нарисует теперь?

— Сейчас они зашагают. Не вздрогни от неожиданности, когда грянет оркестр.

— Эге! Можно подумать, что я какой-нибудь новобранец. Меня пугает только тишина. Давай ближе, Торп!.. ещё ближе! Бог мой, я отдал бы все, только б увидеть их хоть на минутку!.. хоть на полминутки!

Он слышал, как военная жизнь кипела совсем рядом, слышал, как хрустнули ремни на плечах барабанщика, когда он оторвал от земли огромный барабан.

— Он уже занёс скрещённые палки над головой, — прошептал Торпенхау.

— Знаю. Я знаю! Кому и знать это, как не мне? Тс-с!

Палки опустились, барабан загрохотал, и гвардейцы зашагали под гром оркестра. Дик чувствовал на лице дуновение воздуха, который всколыхнула поступь множества людей, слышал, как они печатают шаг, как скрипят на ремнях подсумки. Барабан размеренно грохотал в такт музыке. Мотив напоминал весёлые куплеты, звучавшие как бодрый марш, под который лучше всего шагать в строю:

Мне надо, чтоб был он здоров и силён,
Чтоб был огромен, как слон,
И чтоб приходил по субботам домой
Трезвый как стёклышко он;
Чтоб крепко умел он меня любить
И крепко умел целовать;
Чтоб мог обоих он нас прокормить,
Вот тогда не решусь я ему отказать.

— Что с тобой? — спросил Торпенхау, когда гвардейцы ушли и Дик понурил голову.

— Ничего. Просто тоскливо стало на душе — вот и все. Торп, отведи меня домой. Ну зачем ты меня сюда привёл?

Глава XII

Погребли его трое, он был их четвёртый друг,

Земля набилась ему и в глаза, и в рот;
А их путь лежал на восток, на север, на юг, —
Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждёт.

Вспоминали трое о том, как четвёртый пал, —

Сильный должен сражаться, но слабого гибель ждёт.
«Мог бы с нами он быть и поныне, — каждый из них толковал, —
А солнце все светит, и ветер, крепчая, нам в лица бьёт».

«Баллада»