Свет погас

Нильгау разгневался на Торпенхау. Дику было приказано лечь в постель — слепые всегда вынуждены подчиняться зрячим, — но, едва возвратившись из Парка, Дик не уставал проклинать Торпенхау за то, что он жив, и род людской за то, что все живы и могут видеть, а сам он мёртв, как мертвы слепцы, которые только в тягость ближним. Торпенхау помянул некую миссис Гаммидж, и рассвирепевший Дик ушёл к себе в мастерскую, где снова принялся перебирать три нераспечатанных письма от Мейзи.

Нильгау, грузный, неодолимый и воинственный, остался у Торпенхау. Рядом сидел Беркут, Боевой Орёл Могучий, а между ними была расстелена большая карта, утыканная булавками с чёрными и белыми головками.

— Насчёт Балкан я ошибся, — сказал Нильгау, — но теперь уж ошибки быть не может. В Южном Судане нам придётся все повторить сызнова. Публике это, само собой, безразлично, но правительству отнюдь нет, оно сохраняет спокойствие и занято приготовлениями. Вы сами это знаете не хуже моего.

— Помню, как нас кляли, когда наши войска были отозваны от Омдурмана. Рано или поздно мы должны за это поплатиться. Но я никак не могу поехать, — сказал Торпенхау, указывая на отворённую дверь: ночь была нестерпимо жаркая. — Неужто вы способны меня осудить?

Беркут, покуривая трубку, промурлыкал, как откормленный кот:

— Никто и не подумает тебя осуждать. Ты на редкость великодушен и все прочее, но каждый — в том числе и ты, Торп, — обязан выполнить свой долг, когда речь идёт о деле. Я знаю, это может показаться жестоким, но Дик — погибший человек, песенка его спета, ему крышка, он gastados[6]опустошён, кончен, безнадёжен. Кое-какие деньги у него есть. С голоду он не умрёт, и ты не должен из-за него сворачивать с пути. Подумай о своей славе.

— Слава Дика была впятеро громче моей и вашей, вместе взятых.

— Только потому, что он подписывался без разбора под всеми своими работами. А теперь баста. Ты должен быть готов к походу. Можешь назначить любые ставки, ведь из нас троих ты самый талантливый.

— Перестаньте меня искушать. Покамест я остаюсь здесь и буду присматривать за Диком. Конечно, он опасен, как медведь, в которого всадили пулю, но, думается, ему приятно знать, что я с ним рядом.

Нильгау отпустил нелестное замечание по адресу слабодушных болванов, которые из жалости к подобным же болванам губят свою будущность. Торпенхау вскипел, не в силах сдержать гнева. Забота о Дике, требовавшая постоянного напряжения, лишила его выдержки.

— Возможен ещё и третий путь, — задумчиво произнёс Беркут. — Поразмысли над этим и воздержись от глупостей. Дик обладает — или, верней, обладал — крепким здоровьем, привлекательной внешностью и бойким нравом.

— Эге! — сказал Нильгау, не забывший того, что случилось в Каире. — Кажется, я начинаю понимать… Торп, мне очень жаль.

Торпенхау кивнул в знак прощения.

— Но вам было жаль гораздо больше, когда он отбил у вас красотку… Валяйте дальше, Беркут.

— В пустыне, глядя, как люди гибнут, я часто думал, что ежели б весть об этом мгновенно облетела свет и можно было бы примчаться, как на крыльях, у смертного одра каждого из обречённых оказалась бы женщина.

— И пришлось бы услышать чёртову пропасть самых неожиданных исповедей. Нет уж, спасибо, пускай лучше все остаётся как есть, — возразил Нильгау.

— Нет уж, давайте всерьёз поразмыслим, нужен ли сейчас Дику тот неумелый уход, который Торп может ему предоставить… Сам-то ты как полагаешь, Торп?

— Ясное дело, нет. Но как же быть?

— Выкладывай все начистоту перед Советом. Ведь мы же друзья Дика. А ты ему особенно близок.

— Но самое главное я подслушал, когда он был в беспамятстве.

— Тем больше у нас оснований этому верить. Я знал, что мы доберёмся до истинного смысла. Кто же она?

И тогда Торпенхау поведал обо всем в коротких и ясных словах, как подобает военному корреспонденту, который владеет искусством сжатого изложения. Его выслушали молча.

— Мыслимо ли, чтоб мужчина после стольких лет вновь возвратился к своей глупой детской влюблённости! — сказал Беркут. — Мыслимо ли такое, скажите на милость?

— Я излагаю только факты. Теперь он не говорит об этом ни слова, но когда думает, что я не смотрю на него, без конца перебирает те три письма, которые она ему прислала. Как же мне быть?

— Надо поговорить с ним, — сказал Нильгау.

— Ну да! И написать ей — а я, прошу заметить, не знаю даже её фамилии, — да умолять, чтоб она приехала и опекала его из жалости. Вы, Нильгау, когда-то сказали Дику, что вам его жаль. Помните, что за этим последовало? Так вот, ступайте к нему сами, уговорите во всем признаться и воззвать к этой самой Мейзи, кто бы она ни была. Я совершенно убеждён, что он всерьёз посягнёт на вашу жизнь: ведь с тех пор, как он ослеп, физических сил у него изрядно прибыло.