Свет разума

– Принял на себя миссию! Пастыря нет – подпасок. А за меня цепляются. Молю Господа и веду. Послали петицию в Ялту, требуем назад пастыря. Все рыбаки и садовники, передовые-то наши, самые социалисты, подмахнули! Тре-буем! Пришел матрос Кубышка с поганого гнезда ихнего, говорит мне: “Ты, дьякон, гляди... как бы в ад тебе не попасть! Наши зудятся, народ ты мутишь на саботаж... рыбаки рыбы нам не дают!” А меня осенило, и показываю в Евангелии, читай: “Блаженни ести, егда... радуйтеся и веселитесь!..” – “Довеселишься!” – говорит. Ну, довеселюсь. Вызвали к Кребсу ихнему. Мальчишка пустоглазый, а кро-ви выпустил!.. Наган-то больше его. Он – Кребс, а я – православный дьякон. Иду, как апостол Павел, без подготовки, памятуя: осенит на суде Господь! Вонзился в меня тот Кребс, плюнул себе на крагу от сердечного озлобления, и: “Арестовать! А-а, народ у меня мутить?!” Ну, что тут пристав покойный, Артемий Осипыч!.. А я ему горчишник, от Евангелия: “Не имаши власти, аще не дано тебе свыше!” Так и перевернуло беса! И вдруг, как из-под земли, делегация от рыбаков, и Кубышка с ними: “Отдай нашего дьякона, нашим именем правишь!” Он им речь, – они ему встречь: “Не перечь!” Отбили... А до вас я вот по какому делу...

Дьякон вынул из глубины халата зеленую бумажку.

– Язва одна возстала! Прикинулся пророком – и мутит. Вот, почитайте... новые христиане объявляются... – сказал он дрогнувшим голосом и смазал нос. – Как это называется?!

“Новый Вертоград...” – читаю я на бумажке, машинкой писано.

– Черто-град!.. Прости, Господи!.. – кричит дьякон. – Такой соблазн! Не баптист, не евангелист, не штундист, а прямо... дух нечист!.. Все отрицает! И в такое-то время, когда все иноверцы ополчились?! Ни церкви, ни икон, ни... воспылания?!. Отними у народа храм – кабак остался! А он, толстопузый, свою веру объявил... мисти-цисти-ческую! В кукиш... прости, Господи! И на евангельской закваске! Первосвященником хочет быть, во славе! И... интелли-гент?!. А?!. Свет разума?!. Объявил свою веру – и мутит! Но я вызвал его на единоборство, как Давид Голиафа. Зане Голиаф он и есть. Восьмипудовый. И вот теперь вышло у меня сомнение. Высших пастырей близко нет, предоставлен скудоумию своему и решил с вами поделиться тревогой!..

Дьякон вскочил, оглянул море, горы: снежную Куш-Каю, дымный и снежный Чатыр-Даг, всплеснул, как дитя, руками:

– Да ведь чую: воистину, Храм Божий! Хвалите Его, небеса и воды! Хвалите, великие рыбы и вси бездны, огонь и град, снег и туман... горы и все холмы... и все кедры, и всякий скот, и свиньи, и черви ползучие!.. Но у нас-то с вами разбег мысли, а мужику надо, на-до!.. – стукнул он себе в грудь. – Я про реформацию учил – все на уме построено! А что на уме построено – рассыплется! Согрей душу! Мужику на глаза икону надо, свечку надо, теплую душу надо... Знаю я мужика, из них вышел, и сам мужик. Тоскливо мне с господами сидеть подолгу, засыпаю. Храм Господень с колоколами надо!.. В сердце колокола играют... А не пустоту. С колоколами я мужика до последнего неба подыму! И я вызвал его на единоборство!

– Кого – его? Ах, да... интеллигента-то?..

– Самого этого езуита, господина Воронова. Ка-кая фамилия! Черный ворон, хоть он и рыжий, с проседью. И вот, послушайте и разрешите сомнение. А вот как было...