Свет тьмы. Свидетель

Эмануэль Квис чувствует, что эти подозрения ползают вокруг его дома; когда он сидит тихо, он слышит, как они топчутся под окнами и обнюхивают, как опускаются на крышу и долбят ее нетерпеливыми клювами. Когда он отправляется на прогулку, он видит их во взгляде любого встречного. Женщины у зеленных лотков умолкают и пялятся на него, сцепив руки на животе. Он возбуждал их любопытство с самого начала, едва появился в городе, а нынче, когда слухи становятся все ярче, приукрашенные фантазией каждого, кто разносит их, напряжение становится почти невыносимым. Мороз суеверия пробегает по спинам граждан, и они демонстрируют друг другу руки, покрытые пупырышками мурашек. Жуткие истории пробуждаются в их памяти. Они готовы верить любой чепухе, дрожать от страха и превращаться в бешеных фурий, гонимых подсознательным страхом за своих детенышей. Те из них, кто зачал после той ночи, когда в город явился Квис, осеняют себя втайне крестным знамением, встретившись с его взглядом, и сплевывают, чтоб защитить свой плод от сглаза; иные в ужасе вопрошают, почему именно в эту минуту в их голове возникла та или иная мысль, о которой они даже не вспоминали на исповеди, считая ее давно умершей.

На ступеньках лавки Гаразима, которые несколько дней назад окропил своей кровью Тлахач, стоит хмурый молодой человек и курит сигарету. У него были тяжелые дни, приходилось выслушивать язвительные слова и в ответ лишь сжимать кулаки в карманах, сыновья любовь боролась в нем с любовью к девушке, которую он никогда не бросит, даже если придется идти работать в каменоломню или наняться батраком. Солнце бабьего лета село на площадь и обогревает ее, словно наседка, задумавшая вывести поздних цыплят. Муки молодого человека от этого лишь усиливаются. Он терзает себя, терзается головокружительно сладостными любовными воспоминаниями. Он не видел Лиду с того самого злосчастного дня. Лида перестала ходить на репетиции, и ее роль отдали другой девушке. Лида не ответила на его письма, и, видимо, вовсе не выходит из дому. Еник пользуется каждой минутой, когда в лавке нет покупателей, чтобы покурить, и торчит перед лавкой, словно рыболов у реки, унылый и безутешный. Все, кто проходит мимо, знают, почему он стоит здесь, жалеют его и про себя желают счастья.

Но где ему спастись от бдительных щупальцев квисовского любопытства! И все же когда Квису удается наконец встретиться с Еником взглядом, он с изумлением обнаруживает, что лезет в сад, окруженный забором колючей проволоки. Он видит все, что в нем есть, но схватить не может. Квис наталкивается на такое отвращение и презрение, что сжимается, как собака при виде занесенной над ней плетки. Квис ускользает от этого взгляда и останавливается в нескольких шагах спиной к Енику, чтобы в волнении и страхе уяснить себе, к чему же это он прикоснулся и почему забор из колючей проволоки, через которую пропущено электричество, с такой силой ударил и отбросил его от себя. Конечно же, за ним было все, чего он искал, да только оно пришло в движение без его вмешательства, обошло его, даже не заметив, гонимое быстрой кровью молодости, не знающей преград. Свободно и независимо от чего бы то ни было кроме чувства, которое в этом возрасте есть начало и конец всего, ярко вспыхнуло в душе Еника решение противиться всему, что может ему помешать. Тебе здесь нечего предложить, тут может быть принято решение самое неожиданное и бессмысленное, ты же участвовать не будешь, на этой территории идет бой между надеждой и отчаянием, мечтой и сомнениями; бой этот идет в открытую, с поднятым забралом.

Квис сознает свое поражение. И многие другие его желания тщетны. Молодость мчится своими путями, непроходимыми для него, он понимает, что ему не угнаться за ней.

Божка — другое дело, ее чувство к нему явилось само словно потерявшаяся собачонка к хозяину, обманутое и завлеченное механической, кажущейся добротой, которую Квис обращает к людям, безразличным ему. Вот и все, чего он достиг, — молодая безрассудная влюбленность девушки, которая подсознательно ищет покоя, защиты и уверенности. Все прочее промчалось сквозь него, словно вихрь сквозь раскрытый настежь дом, и оставило после себя пустоту еще более страшную и безутешную. Квис оживлял умирающие инстинкты и возвращал им силу, он выгребал глубоко запрятанные мысли и вытаскивал их на белый свет; но все кончалось тем, что он лишь беспомощно наблюдал, как они, вырвавшись, подчиняются воле, их породившей. Бургомистр, Тлахач, оба Дастыха — все они перешли черту, но, возвратившись за нее обратно, они отошли от нее еще дальше назад. Квис вызвал наводнение, но не смог превратить его в половодье, от которого нет спасения; вода опала и вернулась в свои берега, умиротворенная и еще более спокойная, чем прежде. Квис вызвал к жизни песнь, но смеет лишь слушать, как она звучит в нем. Он — всего-навсего вместилище отзвука, который умолкнет с последней нотой. Этого ему мало. Он хочет повелевать песнями, которые пробуждал к жизни, навязывать им спад и конец.