Свет тьмы. Свидетель

Духота становится все гуще, бархатные палицы бьют в колокола, атмосфера вокруг беззвучна и мучительна. Время плетется по городу, как одряхлевший пес при последнем издыхании. Оцепенение удава овладело Эмануэлем Квисом. Он уперся взглядом в Нейтека, лицо которого, однако, нельзя назвать неподвижным, хотя Нейтек тоже застыл, будто слиток, вынутый из плавильной печи. Квису он кажется скорее акварельным рисунком, набросанным неверной рукой на ослепительно белом полотне, которое кто-то беспрерывно встряхивает. Сквозь изображение просвечивают клетки, с помощью которых художник надеялся сделать рисунок точнее. Но в этом уже виновна тюлевая занавеска, которой защищено окно.

Впрочем, это зрелище уже перестало привлекать внимание Квиса. Самое большее, что можно сказать: она повисла в его сознании, как висела бы на стене комнаты, в которой находится Квис. Он знает о ней, но она его не интересует. Квис уже давно вернулся к распахнутому перед глазами Нейтека горнилу. Это не что иное, как дверца плиты, где в языках пламени и пепле погибли тщетные надежды батрака поймать и воплотить хотя бы в дереве неуловимое видение, которое повсюду преследует его, манит и исчезает. Быть может, это воплотились муки Квиса. Нет, слишком уж оно стихийно и трудно, слишком земное, напоенное бродящими в нем соками, своей тяжестью и дикими судорогами, оно могло бы разбить глиняный, пористый сосуд, каким является душа Квиса.

Сегодня днем в это горнило чья-то свирепая рука швырнула Нейткову, которую время и бедность превратили в неудачную поделку из дерева, так похожую на одну из фигурок, вышедших из-под рук ее мужа, и, когда она извивалась в пламени боли и свинцовый пепел смертельной бледности покрывал ее лицо, вдруг вспыхнула и на долю секунды засверкала ее погибшая красота. Нейтек до сих пор ослеплен этим видением. Он когда-то обладал ею, она принадлежала ему, но он уничтожил ее красоту своими грубыми руками. Теперь эта красота ожила в Божкином лице.

Заупокойный псалом Нейтека настолько похож на волчий вой Квиса, что мы и сами не знаем, о ком из них говорим. Существо, лишенное жизни, жаждет жизни, и когда ему удается прилепиться к чужой, растущей из собственных корней, оно начинает понимать, что пожирает чужие мечты, еще более мучительные и напрасные.

Дом благоухает яблоками, видимо, двери кладовой, где они уложены, остались распахнутыми. Вместе с ними сюда проникает лето, аромат солнца, дождя, и ветра, и росистых садов, и удобрений — терпкий запах, сотворенный из самых сильных субстанций жизни: любви, плодородия и труда, но Квис не чувствует его. Сдавленный душными объятьями сегодняшнего дня, он видит пред собой лишь открытое жерло печи, в котором видение рассыпается, чтоб воплотиться в другое; он понимает, что умрет, если не отважится погрузить руку в этот жар и схватить последнее, добела раскаленное воплощение своей мечты.

Стойкий запах яблок вдруг вздрагивает от иного аромата, словно в неподвижной чистой воде забил со дна мутный ключ. Кто-то невидимый и неслышимый пробирается по комнате, и ты ощущаешь его присутствие лишь по беспокойному колебанию воздуха, а его естество — по иному запаху, нежели тот, который спокойно жил здесь доселе. В комнате неожиданно и настойчиво запахло айвой, разложенной вокруг зеркала на комоде.

Это и есть истинный старый дух жилища и всего, что когда-либо носила на себе его хозяйка, спящая теперь вечным сном в тени храма. Губы Квиса сжались в тонкую линию, видимо, чтобы не выскользнуло ни одно слово из тех, которые он копит в себе.