Свет в августе

– А-а, это, – сказал он. – Это-то. Это ты не волнуйся. Дай мне только кончить дело, до денег добраться. Они мои законно. Пусть только эти гады попробуют… – Он осекся. Он уже повысил голос, словно забыл, где находится, или размышлял вслух. Теперь заговорил тише: – Ты не думай – я все сделаю. Главное, не волнуйся. Я ведь тебя еще ни разу не заставил волноваться, так ведь? Скажи.

– Да. Я никогда не волновалась. Я знала, что ты меня не подведешь.

– Конечно, знала. А эти гады… эти… – Он поднялся со стула. – Ой, забыл совсем… – Она не посмотрела на него и ничего не сказала, но он продолжал стоять, глядя на нее все тем же загнанным, отчаянным и наглым взглядом. Она как будто удерживала его тут и как будто знала это. И – отпустила его, сознательно, добровольно.

– Так у тебя, наверно, сейчас делов много.

– Честно говоря, да. Столько всякого навалилось, и еще эти гады… – Теперь она смотрела на него. Видела, как он поглядел на окно в задней стене. Потом он оглянулся на закрытую дверь. Потом поглядел на нее, на серьезное ее лицо, в котором либо ничего не отражалось, либо, наоборот, отражалось все – все, что можно знать. Он понизил голос: – У меня тут враги. Эти люди не хотят мне отдать, чего я заработал. Вот мне и надо… – И опять она точно удерживала его, толкая его и испытывая на ту последнюю ложь, против которой восставали даже его плачевные остатки гордости; удерживала не веревкой, не рогаткой, но чем-то таким, от чего его ложь отлетала легковесно, как сор или листья. Но она не сказала ни слова. Только наблюдала, как он идет на цыпочках к окну и бесшумно открывает его. Потом он оглянулся. Возможно, он считал, что теперь он в безопасности, что сумеет выскочить в окно раньше, чем она дотронется до него рукой. А может быть, заговорили жалкие остатки стыда, как раньше – гордости. Потому что, когда он оглянулся на нее, с него как будто спала на миг защитная шелуха вранья и пустословия. Он произнес почти шепотом: – Там на дворе человек. За дверью караулит. – И вылез в окно, без звука, в один прием, как длинная змея. Из-за окна донесся короткий слабый звук – это он бросился бежать. И только тут она вышла из неподвижности – вздохнула тяжело, один раз.

– Теперь мне опять подыматься, – сказала она вслух.

Браун выходит из лесу к железнодорожной полосе отчуждения запыхавшись. Но – не от усталости, хотя за двадцать минут он покрыл почти две мили, и дорога была не легкой. Это скорее злобное пыхтение спасающегося бегством зверя, а сейчас, когда он стоит перед пустынным полотном, поглядывая то налево, то направо, он и лицом напоминает зверя, который спасается в одиночку, особняком от собратьев, не желая их помощи, надеясь только на свои мускулы, и, остановившись на миг, чтобы перевести дух, ненавидит каждое дерево, каждую попавшуюся на глаза былинку, как заядлого врага, ненавидит самое землю, на которой стоит, сам воздух, которого ему не хватает.

Он вышел на железную дорогу в нескольких сотнях метров от того места, куда метил. Это – вершина подъема, и товарные составы с юга вползают сюда с неимоверным трудом, чуть ли не медленнее пешехода. Невдалеке от него двойная блестящая нить колеи будто обрезана ножницами.

Он стоит в лесу перед полосой отчуждения, спрятавшись за редкой изгородью деревьев. Стоит с видом человека, занятого лихорадочными и безнадежными расчетами, словно обдумывая последний отчаянный ход в уже проигранной игре. Стоит еще немного, будто прислушиваясь, потом поворачивается и снова бежит, лесом, вдоль полотна. Кажется, он точно знает, куда ему нужно; вскоре ему попадается тропинка, он сворачивает на нее, по-прежнему бегом, и наконец выскакивает на прогалину, где стоит негритянская лачуга. Он подходит к ней спереди, уже шагом. На крыльце сидит и курит трубку старуха негритянка, голова ее обмотана белой тряпкой. Браун не бежит, но дышит тяжело, часто. Стараясь умерить дыхание, обращается к ней.

– Здорово, бабуся, – говорит он. – Кто тут есть живой?

Старуха вынимает трубку.

– Я есть. А вам кого надобно?

– Записку в город послать. По-быстрому. – Он задерживает дыхание, пока говорит. – Я заплачу. Есть тут кому сбегать?

– Самим-то верней, коли такая спешка.

– Сказано тебе, заплачу! – повторяет он с каким-то терпеливым остервенением, сдерживая дыхание и голос. – Доллар, если живо отнесет. Есть тут, кто хочет заработать доллар? Ребята есть?

Старуха курит, глядя на него. Глаза на древнем, черном, непроницаемом лице созерцают его с отрешенностью небожителя, но отнюдь не милостиво.

– Доллар, стало быть?

Он отвечает неописуемым жестом – нетерпения, сдержанной ярости и чего-то, похожего на безнадежность. Он уже готов уйти, но его останавливает голос негритянки:

– Никого тут нет, я одна и ребятишек двое. Да они небось малы для вас.

Браун оборачивается:

– Чего малы? Всего-то нужно, чтобы по-быстрому записку отнесли к шерифу и…

– К шерифу? Это вы не туда попали. Чтобы они по шерифам болтались – не допущу. Мой-то нигер до того с шерифом подружился, что погостить у него вздумал. Да так домой и не вернулся. Вам бы еще где поискать.