Свет в августе

Но Браун уже уходит. Пока что не бежит. Бежать еще не надумал; сейчас он вообще не способен думать. Бессильная ярость в нем граничит с экстазом. Он будто зачарован дивной, сверхъестественной какой-то безотказностью нечаянных своих провалов. И само то, что он так исправно обеспечен ими, как бы даже возвышает его над ничтожными человеческими желаниями и надеждами, которые ими упраздняются и сводятся на нет. Поэтому негритянке приходится крикнуть дважды, прежде чем он услышит и обернется. Она не сказала ни слова, не пошевелилась: просто окликнула его. Она говорит:

– Вот этот вам отнесет.

Возле крыльца, точно из-под земли выросши, стоит негр – то ли взрослый дурачок, то ли долговязый переросток. Лицо у него черное, застывшее и тоже непроницаемое. Они стоят и глядят друг на друга. Вернее, Браун глядит на негра. Глядит ли негр на него, ему не понять. И это тоже славно и логично и как нельзя кстати: что его последняя надежда и спаситель – скотина, у которой едва ли достанет умственных способностей найти город, не то что нужного человека. Снова Браун делает рукой неописуемый жест. Он рысью бежит назад, к крыльцу, хватаясь за карман рубашки.

– Отнеси записку в город и притащи ответ, – говорит он. – Сумеешь? – Но не ждет, что тот скажет. Вытащив из кармана замусоленную бумажку и огрызок карандаша, он нагибается над краем крыльца и на глазах у старухи старательно и торопливо выводит:

Вату Кенеди

Пожал 100 дайте тому кто ето принисет маи Деньги про песью 1000 за прступника Крсмса токо завирните в бумагу остаюс ваш

Он не подписывается. Он хватает записку с крыльца и пожирает ее взглядом, а старуха все смотрит на него. Он пожирает взглядом безобидную грязненькую бумажку и усердные торопливые каракули, в которые ухитрился вложить всю свою душу, а также жизнь. Потом он пришлепывает ее к крыльцу и выводит не подписываюс сами знаите Кто, складывает ее и протягивает негру.

– Отдай шерифу. Больше никому. Найдешь его?

– Если шериф его раньше не найдет, – вставляет старуха. – Дайте ему. Сыщет, если тот живой. Бери свой доллар, малый, да ступай.

Негр уже двинулся прочь. Теперь останавливается. Просто стоит, ничего не говоря, ни на кого не глядя. На крыльце сидит негритянка и, покуривая, смотрит сверху на слабое хищное лицо белого: лицо миловидное, как будто даже открытое, но усталостью – уже не просто физической – преображенное в маску затравленной лисы.

– Я думала, вам к спеху, – говорит она.

– Да, – отвечает Браун. Он вынимает из кармана монету. – На. А если за час принесешь мне ответ, получишь еще пять.

– Ступай, нигер, – приказывает старуха. – А то до завтра проканителишься. Вам сюда ответ принести?

Еще мгновение смотрит на нее Браун. Затем осторожность, стыд – все покидает его.

– Нет. Не сюда. Принеси вон на ту горку. Пойдешь по шпалам, я тебе крикну. И буду следить за тобой все время. Учти это. Понял?

– Вы не сомневайтесь, – вмешивается негритянка. – И записку отнесет, и ответ вам принесет, если его не задержат. Ступай.

Негр уходит. Но его задерживают – не далее как в полумиле от дома. Это – еще один белый, он ведет мула.

– Где? – произносит Байрон. – Где ты его видел?

– Только что. Вон там вон, дома. – Белый идет дальше, с мулом. Негр смотрит ему вслед. Записку он белому не показал, потому что белый не просил показать записку. Может быть, белый не знал, что у него есть записка, поэтому и не попросил ее показать; может быть, негр так и думает, потому что на лице его изображается неимоверная подспудная работа. Затем лицо проясняется. Он кричит. Белый оборачивается, замирает.

– Теперь его там нет, – кричит негр. – Он сказал, буду ждать у путей на горке.

– Благодарю, – говорит белый. Негр идет своей дорогой.

Браун вернулся на линию. Теперь он не бежал. Он говорил себе: «Не сделает он. Не сумеет. Я же знаю, он его не найдет, не получит их, не принесет сюда». Имен он не называл, не произносил про себя. Теперь ему казалось, что все они – и негр, и шериф, и деньги, все – просто фигурки, вроде шахматных, неожиданно и беспричинно передвигаемые туда и сюда Противником, который знает его ходы наперед и произвольно заводит новые правила, причем не для себя, а только для него. Перед концом подъема, когда он свернул с железной дороги и углубился в кусты, отчаянию его уже не было границ. Теперь он шел не спеша, параллельно полотну, строго соблюдая дистанцию, как будто ничего другого в мире, по крайней мере для него, не существовало. Он выбрал место, откуда мог незаметно наблюдать за дорогой, и сел.