Свет в конце аллеи

Людка встречала своих французов в аэропорту и все волновалась — какие они, да как она справится, да как она понравится им. Она добрый час толклась перед стеклянною стенкой в Шереметьеве — это была стенка между тем миром и нашим, это и была нерушимая граница (Саше привозили на положительный отзыв такой сборник стихов «Граница на замке», и Саша читал Людке оттуда про то, как Вождь приходит во сне к солдатам, — она так и не поняла, зачем он ей читал — нравится ему или нет). За стенкой были паспортный контроль и таможня, но это для них, им только подождать, а для нас граница была на замке (может, там про это были стихи — Людка не могла вспомнить)… Наконец французы ее стали просачиваться помаленьку, и Людку вместе с нашим представителем даже пустили раз за стенку, чтобы помочь разобраться таможенникам. И вот они уже здесь, на нашей стороне, все тридцать человек, мужчины, и женщины, и старухи — женщины все очень страшные, да и одеты не приведи Господь, а мужчины разные, есть вполне ничего, много очкастых, и вид у них бледный, заморенный, мало дышат воздухом, или воздух там плохой, или слишком часто моются — все сели в автобус, и наш представитель (приятный такой дядька, из военных, кажется, все прижимал ее к стенке в автобусе) представил ее группе. Тут только она заговорила по-французски, так, мол, и сяк, меня зовут Людмила, мне двадцать семь и так далее — они, кажется, все поняли, но были очень усталые, никакой реакции, так что она повезла их сразу в отель, где нужно было еще всех расселить как следует, но оказалось, что не для всех, кто хочет один, есть номер на одного, вернее, совсем нет, а кто хочет по двое, тоже не все могут, потому что тур этот дешевый, а по трое да по четверо не больно-то они хотели, и поскольку еще все были усталые, то они стали очень нервничать, и некоторые имели к Людке претензии по этому поводу и говорили что-то по-своему быстро-быстро и не литературно, может, на каком-нибудь диалекте, так что Людка не могла понять, и, кажется еще, что не совсем вежливо, Людка даже разобрала одно слово — «мерд», было такое ругательство, вроде как наше «говно», которое Ася Яковлевна на уроке им сообщила однажды в веселую минуту вполне конфиденциально, не для пользования, а здесь все пользовались направо и налево. В общем, когда последний турист наконец угомонился и забрал ключ от номера, Людка, совершенно измученная, еле добрела до своей комнаты и упала на койку. Наверно, она была слишком измученная, чтобы уснуть сразу, а через четверть часа явилась ее соседка по номеру, переводчица немецкой группы, которая была сильно поддатая, и, узнав, что Людка новенькая, она захотела ей на многое кое-что открыть глаза, однако все, что она стала рассказывать, была чистая фантастика и совсем малопонятно, может, потому, что она была здорово навеселе, а может, и потому, что Людка не знала всех этих людей, про которых она рассказывала и которые почему-то все жили друг с другом, как ненормальные, — в рабочее время и в свободных номерах гостиницы. Людка могла для примера вспомнить только представителя, который все поджимал ее в автобусе перед встречей туристов, и переводчица его опознала и сказала, что он «оттуда» и что он каждую так норовит прищучить, но вообще-то он еще ничего. Потом она стала жаловаться Людке, что ей выпал ужасный день, потому что две проститутки утащили у ее немца в номере бумажник, теперь ищи-свищи, а потом, когда группа собрала ему три сотни на мелкие расходы, он сдуру пошел в бар, а деньги в новом бумажнике, конечно, сунул в задний карман брюк, они все так делают — ну, конечно, фарца у него тут же в баре деньги и вытянула из кармана, что теперь будет, что будет… Людка совсем одурела от всех этих рассказов и даже спросила, это что, было все в Бонне или где, а переводчица стала смеяться и сказала, что, конечно же, здесь, дурочка, ты что же, не видела, сколько здесь фарцы в гостинице и сколько блядей, ходят себе как дома — зеленая улица, попробуй порядочная девушка в отель войти, или переводчица попробуй завести, так сразу… Людка прикрыла глаза и делала вид, будто слушает, но скоро уже начала дремать понемногу, но потом ей вдруг послышался какой-то странный звук, как будто плачет кто-то. Она открыла глаза и увидела, что действительно — переводчица плачет, и краска у нее течет по лицу. Она сказала Людке, что нервы стали совсем никуда, а этот тип, оттуда, все они пристают к тебе со своими отчетами, ты что, еще не была? — погоди, будешь, а чуток поработаешь, тоже нервы будут, как у меня, десять раз в день то смеешься, то плачешь… Людка хотела успокоить переводчицу, но та вдруг сама успокоилась и сказала, что она сейчас наведет марафет и еще что Курт хотел к ней заглянуть на полчаса, так что, может, Людка сходила бы на это время в ночной бар — она ведь, похоже, еще ничего здесь хорошего не видела, а там уже, наверно, и французы ее сидят, ну, нет так нет, можно с немцем ее познакомить, у Курта есть друг, он, наверно, и по-английски говорить может, они, западные, все могут. Людка удивилась, хотела спросить, зачем ей по-английски, если она не знает английского, но переводчица ушла в ванную, а когда она из ванной вернулась, то Людка уже спала, очень крепко, и, наверно, она так крепко спала, что разбудить ее не было никакой возможности, так что она и не узнала, приходил ли Курт, потому что когда она проснулась утром, то переводчицы в номере уже не было, а ей надо было срочно бежать на завтрак.