Свет в ночи

Раскольникова неудержимо влекло к Соне, и одна мыс^ь о свидании с нею вызывала в нем радость возможного спа­сения. Но тут-то и случилось страшное. «Только что он хо­тел отворить дверь, как вдруг она стала отворяться сама. Он задрожал и отскочил назад. Дверь отворялась медленно и тихо. И вдруг показалась фигура — вчерашнего человека из-под земли». (Подчеркнуто Достоевским). Автор «Пре­ступления и наказания» очень редко прибегает к курсиву, всегда у него чрезвычайно значительному. Это «из-под зем­ли» приобретает здесь многопланный смысл. Вчерашний человек появился на пороге совсем как привидение, но если он даже и дух, то во всяком случае не небесный, а земной и даже подземный. Это некий дух-простолюдин, еще не порвавший с черноземом, со своими мужицкими предками, на протяжении многих столетий взрезавшими сохою грудь земли.

Прежде чем ответить перед Небом, Раскольников дол­жен ответить за свое преступление перед матерью-землею, им оскверненной. Он это сам ощущает и, предчувствуя ро­ковую встречу «с вчерашним человеком», дрожит и отска­кивает от двери, отворяющейся на его глазах как бы по воле нездешней силы. Но всегда ли можно с полной уве­ренностью различить грань, отделяющую явь от сна и здешнее от нездешнего? В «Преступлении и наказании» явления часто встают перед нами сразу же в трех планах — небесном, инфернальном и земном. Достоевский, как художник наивысшего строя, не ведал плотских преград, от­того и казался он подчас фантастом позитивному Страхову.

«Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь в точь как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел те­перь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул. Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову скривил на сторону, чтоб уж со­вершенно походить на бабу.

Что вам? — опросил помертвевший Раскольников.

Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли-

поклонился ему. По крайней мере, тронул землю перстом правой руки.

Что вы? — вскричал Раскольников.

Виноват, — тихо произнес человек.

В чем?

-— В злобных мыслях.

Оба смотрели друг на друга».

Здесь так много различных и притом глубочайших зна­чений, что исчерпать их невозможно. Чего стоит хотя бы, сходство «человека из под земли» с деревенскою бабой, не­однократно упоминаемое Достоевским. Женское начало по­тому так явно выступает в этом человеке, что он все еще крепко связан с нашей общей, изначальной родительницей. По Достоевскому, даже многолетнее пребывание в городе не может ослабить священной связи в ином простолюдине с благодатной живородящей почвой. Именно поэтому, в предчувствии всероссийского крушения, Достоевский все свои надежды, чаяния и упования возлагал на мужика. И вот, это первородное мужеженское начало, земляное и даже подземное, в лице мещанина, стояло перед Раскольниковым. Все это явь, но за явью сама собою, медленно и тихо отво­ряющаяся дверь и на пороге фигура из-под земли: coeecib убийцы, загнанная им в темную глубь, упорно к нему воз­вращающаяся, но от него автономная.

Бывает так, что человеку, тяжко согрешившему, удает­ся на время обмануть свою совесть, и тогда она приходит к нему не как «заимодавец грубый», а как удрученный ви­ною проситель, взывающий о прощении, и ничего не может случиться трагичнее и одновременно комичнее этого.

Сбитый с толку внезапным признанием красильщика мещанин еще только вчера изобличавший Раскольникова, пришел теперь к нему каяться.

«— Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может во хмелю и дворников в квартал звали и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что втуне оставили и за пья­ного вас почли. И так обидно, что сна лишился. А запом­нивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали.

Кто приходил? — перебил Раскольников, мгновенно начиная припоминать.

Я, то есть, вас обидел.

Так вы из этого дома?

Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али запамятовали?..

И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами».

Весь разговор и дальнейшее его развитие показывают, как все, уже свершившееся в душе Раскольникова, постепен­но поступало наружу и обращалось в явь, как отделялась от него совесть и приходила к нему, принимая облик ме­щанина. Раскольников начинал соображать: «— Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний ужас... Стало быть, кроме найма квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать. Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, кроме этого бреда, никаких фак­тов, кроме этой психологии, которая о двух концах, ничего положительного... (курсив везде Достоевского).

Это вы сказали сегодня Порфирию о том, что я приходил? — вскричал он, пораженный внезапной идеей.

Какому Порфирию?

Приставу следственных дел.

Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.

Сегодня?

Перед вами за минуточку был. И все слышал, все, как он вас истязал.

Где? что? когда?