Свет в ночи

Если перенестись из нашей современности, от вполне ныне осуществившегося капитализма и тщетно, но упорно насаждаемого социализма, в середину прошлого века, когда капиталистическая идея укреплялась в Западной Европе и в Америке, а об идее социалистической еще только писались псевдо-научные труды, то поневоле изумишься прозорли­востью автора «Преступления и наказания». Ведь из всех русских писателей только он, Константин Леонтьев и от­части Писемский понимали в те годы, что неладное творится в Европе и в России и что это неладное есть прямое след­ствие французской революции. В годы, когда Лев Толстой наивно предавался помещичьим идиллиям и постепенно превращался в близорукого сектанта, а Тургенев, согласно установившейся моде, либеральничал и поносил свое оте­чество, — Достоевский видел, что барские, хоромы у нас, того и гляди, треснут по швам, а крестьянские избушки на курьих ножках вот-вот расплывутся в слизь и грязь. Он знал также, что не Лужины будут спасать Рос­сию от надвигающейся гибели, хоть и удалось им в западных странах заново укрепить старые каменные строения и возвести золотого тельца. Лужины трусли­вы, осторожны, но весьма изворотливы. Они держат нос по ветру и неустанно следят за всеми модными идей­ками, высматривая какая их них победит и надолго ли. Лу­жины прикрывается любой очередной теорийкой, пускае­мой в обращение передовыми, непременно по внешнему виду радикально настроенными, кругами, состоявшими у нас в России в середине прошлого века преимущественно из людей, названных впервые «интеллигентами» Боборыкиным в одном из его серых романов. По домыслу этого заслу­женно забытого писателя лишь тот достоин называться ин­теллигентом, кто мнит себя прогрессистом. Дело тут за­ключалось совсем не в образованности, но в революционно­сти того или иного индивида. Будь ты ученым в любой области знаний, но при этом несклонным проповедыватъ революцию, ты не интеллигент, а «враг народа». Например, Каткова, Победоносцева, Случевского, славившихся контрре­волюционностью и многосторонней образованностью, или ве­ликого русского мыслителя Константина Леонтьева и вдох­новенного поэта Фета — ненавистников демократии — никто не решился бы отнести к интеллигентам: это было бы соч­тено за кощунство прогрессистами, захватившими уже и тогда без малого всю печать и учредившими свою беспо­щадную интеллигентскую цензуру.

В девятнадцатом веке в Западной Европе, а потом и в России восторжествовали прогрессисты и именно с ними приходилось, и всё еще приходится, считаться пронырли­вым Лужиным, умеющим ужиться, хотя и с трудом, даже с теперешними московскими убийцами, втайне ненавидя их от всей души.

Терпеть не мог и наш Петр Петрович Лужин своего юного друга Андрея Семеновича Лебезятникова. «Петр Пе­трович ненавидел и презирал его сверх меры. Еще в про­винции слышал он об Андрее Семеновиче, своем бывшем питомце, как об одном из самых передовых прогрессистов.

Вот почему Петр Петрович положил, по приезде в Петербург, немедленно разузнать в чем дело, и, если надо, то на всякий случай забежать вперед и заискать у «молодых поколений наших». В этом случае надеялся он на Андрея Семеновича, и при посещении, например, Раскольни­кова, уже научился кое-как округлять известные фразы с чужого голоса».

Далее, в микроскопическом виде, начиналось в пове­дении Петра Петровича то, что разыгрывается ныне на на­ших глазах западноевропейскими и американскими дельцами в мировых размерах с лицемерностью, бессовестностью и цинизмом, доселе невиданными.

«Конечно, — продолжает Достоевский, — он быстро успел разглядеть в Андрее Семеновиче чрезвычайно пошленького и простоватого человечка. Но это нисколько не разуверило и не ободрило Петра Петровича. Если бы даже он уверился, что и все прогрессисты такие же дурачки, то и тогда бы не утихло его беспокойство. Собственно до всех этих учений, мыслей, систем (с которыми Андрей Семенович так на него накинулся) ему никакого не было де^а. У нею была своя собственная цель. Ему надо было только поско­рей немедленно разузнать: что и как тут случилось! В силе эти люди или не в силе!? Есть ли чего бояться, собственно ему, или нет? Обличат его, если он вот то-то предпри­мет, или не обличат?.. Мало того: нельзя ли как-нибудь к ним подделаться и тут же их поднадуть, если они и в самом деле сильны? Надо или не надо это? Нельзя ли, например, что-нибудь подустроитъ в своей карьере именно через их же посредство».

Разве здесь упущено Достоевским хоть что-нибудь ма­ло-мальски существенное из дум, чувств, опасений и ча­яний мировых Лужиных, когда, наперекор волхвам, при­шедшим с Востока поклониться Солнцу Правды, они едут с Запада к хулителям Божественной Истины, в надежде к ним «подделаться», их «поднадуть» и «подустроить» через их же посредство свои карьеры и торговые делишки?