Свет в ночи

Лебезятников хоть и витал в облаках социалистических мечтаний, но старался в жизненном обиходе соблюдать все правила коммунистической морали, что и превращало его окончательно из человека в ходячую теорию. Но Лужину де­ла не было ни до какой морали, он действовал согласно своим расчетам и корыстным инстинктам. В нем, по крайней мере, проявляли себя железные законы земного существования и для него таким образом тянулась жизни нить. А самое глав­ное, по Достоевскому, это жить, во что бы то ни стало жить непосредственной жизнью. Тогда все еще поправимо, и сегод­няшний торгаш может из злого животного обратиться в че­ловека. Только самый процесс такого обращения ненадежен и длителен. Словом «Улита едет, когда-то будет», а пока что, Лужину очень хотелось отомстить Раскольникову за свое про­валившееся жениховство. Для достижения цели он придумал довольно верный способ: подсунуть незаметно сторублевую ассигнацию Соне в карман и потом на поминках при всех, в особенности при Раскольникове, обвинить беззащитную де­вушку в воровстве. Так он и сделал. Однако на этот раз судь­ба поступила с ним немилостиво. Подвернувшийся на беду Лебезятников, хотя и был подслеповат, но проделку Лужина подметил и даже успел разглядеть злосчастную сторублевую бумажку. — «Я видел, видел/ — кричал и подтверждал Лебе­зятников. — И хоть это против моих убеждений, но я готов сей же час принять в суде какую угодно присягу, потому что я видел, как вы ей тихонько подсунули/ Только я-то дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули/ В дверях проща­ясь с нею, когда она повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку, другой, левой, вы и положили ей тихонько в кар­ман бумажку. Я видел, видел».

Когда в поистине одухотворенном произведении искус­ства и замысел и исполнение действительно совершенны, то все в нем оказывается органически между собою связанным и каждая мельчайшая деталь и малейший намек обретают неисчерпаемое значение. И вот никто другой, как именно социалист, коммунист и прогрессист Лебезятников замечает мошенническую уловку Лужина — рыцаря первоначальною накопления — и выводит при всех на чистую воду своего быв­шего опекуна и наставника.

Самая соблазнительная и потому губительная ложь та, что несет в себе долю истины. Такова ложь всевозможных социалистических учений, соблазняющих людей неискушен­ных. Частицу правды содержит в себе даже марксистская ложь, справедливо названная сатанинской одним из наших самых больших мыслителей двадцатого века — С. Франком, прошедшим в молодости через все обманы марксизма. Но истина, где бы и в чем бы себя ни проявляла, неизменно ос­тается собою. Ее тусклый огонек не померкал в безбожной прогрессивной лжи, поглотившей несчастного Лебезятникова. Этот немеркнущий огонек и давал незамысловатому Андрею Семеновичу духовное право изобличать темного дельца и приобретателя Лужина. Вот тут и раскрывает Достоевский метафизику событий и человеческих встреч-столкновений. Процесс существования в глубине своей мистичен, религи­озен, но его глубину воспринимают только святые подвижни­ки и гении искусства, прошедшие через великие духовные искания и страдания. Процесс жизни глубоко диалектичен, но это не философская диалектика, основанная на шатких научных данных, это некое стихийное вздымание подспудных пластов, свершающееся с неукоснительной внутренней после­довательностью, язык которой могут слышать и постичь лишь очень немногие художники духовного склада. О них говорит Тютчев, справедливо причисляя к ним и самого себя:

Иным достался от природы

Инстинкт пророчески слепой.

Они им слышат, чуют воды

И в темной глубине земной.

Одним из этих «иных» был Достоевский. Но здесь под природой он, может быть не совсем по-Тютчевски разумел бы лишь одну натуру человека. Диалектика Достоевского ниче­го общего не имеет с философской. Она во всем совпадает с диалектикой жизни живой, исходит из вдруг и внезапно, из нежданно и негаданно, возникая не из «темной глубины зем­ной», но из темной душевной, человеческой глубины, где рас­положена арена борьбы Бога и диавола. Оттуда доносятся до слуха великого художника не кипение и бурление вод и рас­плавленной лавы, но зов страстей, отзвуки ада и рая. Можно сказать, что для Достоевского душа человека не душевна, а духовна. И давно пора бы перестать говорить и писать о психологии в его творчестве и о нем самом, как о пси­хологе. Ведь он настойчиво и весьма ядовито высме­ивал и психологию и психологов и психиатров. Но, оче­видно, для некоторых философов, богословов и осо­бенно профессоров от литературы закон не писан, или наоборот — слишком уж писан. Дошло до того, что психиатрические «открытия» Фрейда стали применять к Достоевскому и принимать его творчество за какое-то преддверие к фрейдизму. Но об этой феноменальной глупо­сти я поговорю в своем месте особо.

*