Свет в ночи

Как же, находясь всего лишь в процессе духовного ис­целения, мог он показать нам полностью историю преобра­жения Раскольникова, иначе говоря, самого себя? По вы­ходе с каторги он пишет брату то, что мог бы повторить с таким же основанием в последние дни своей жизни: «Ну как передать тебе мою голову, понятия, все, что я прожил, в чём убедился и на чем остановился за все это время? Я не берусь за это. Такой труд решительно невозможен». (Кур­сив мой. — Г. М.). Мочульский, в своей книге о Достоев­ском, выносит, как бы от лица нас всех, окончательный приго­вор Раскольникову, якобы неспособному, вопреки утвержде­нию автора «Преступления и наказания», к раскаянию и пре­ображению. «Мы слишком хорошо знаем Раскольникова, — пишет Мочульский, — чтобы поверить в эту благочестивую ложь». Итак, по мнению Мочульского, великий сердцеведец в Раскольникове ошибся и прибавил ко лжи еще и неумест­ные сентименты. Но Мочульский, в данном случае, заблуж­дается, проявляя при этом удивительное легкомыслие. Доро­гой его сердцу типично интеллигентский либерализм, пытает­ся иногда отражать действительность, но никогда жизненной правде не соответствует. Допустимо ли, например, утвер­ждать, что Достоевский, по написании «Бесов», отказался от своего отрицательного отношения к русской революционно настроенной молодежи и либералам вроде Тургенева и Щед­рина-Салтыкова? Весь «Дневник писателя» до самого конца и «Братья Карамазовы» показывают с каким неизменным от­вращением относился Достоевский не только к Нечаеву и Бакунину, но также к Герцену, с которым так неудачно и лицемерно разыграл он минутную комедию примирения. Правда автор «Бесов», с такими правыми, как князь Мещер­ский и Катков, чувствовал себя крайне неуютно, но Побе­доносцева он, вопреки уверениям Мочульского, любил и ува­жал за государственный ум, одаренность и душевную чисто­ту. Прекрасно зная истинную цену и левого и правого об­щественного мнения. Достоевский не задумался бы подпи­саться под словами Розанова из книги «Уединенное», напи­савшего в разгаре разрушительной интеллигентской пропа­ганды: «Как мне нравится Победоносцев, который на сло­ва — «это вызовет дурные толки в обществе», остановился, и не плюнул, а как то выпустил слюну на пол, растер и, ни­чего не сказав, пошел дальше».

Достоевский считался с левым и правым общественным мнением лишь поскольку оно могло лишить его жалких гро­шей, получаемых им за свои творения от правых и левых журналов. Сам он по отбытии каторги и до последних своих дней не был ни правым ни, тем более, левым, подобно всем великим российским художникам слова девятнадцатого века стоял неизмеримо выше этих, как теперь, так и тогда вне- жизненных делений. Художественное творчество поглощало Достоевского и мешало ему до конца сознательно определить свои государственные взгляды и выработать для них ясную терминологию. В этом отношении он показал себя ничуть не менее беспомощным, чем Гоголь еще до него. Во второй половине русского девятнадцатого века лишь престарелый князь П. А. Вяземский, свидетель краткого российского ре­нессанса, свидетель и расцвета российской империи, и Кон­стантин Леонтьев, чудом возникший, как бы из ничего в годы начавшегося развала России, постигали сущность им­перских идей и чувствовали государство как целый живой организм. Однажды на вопрос — каких политических мнений придерживался Пушкин, кн. Вяземский ответил: «Он был либерально-консервативных взглядов». Иными словами Пуш­кин был типичным имперцем, по своему духовному складу, россиянином восемнадцатого века времен Екатерины Ве­ликой.