Свет в ночи

Да, роковое совпадение в догадках и прозрениях До­стоевского и Анненского поразительно/ Бунт непостижимой нечеловеческой гордыни Лермонтова, покончившего с собой от руки во всех отношениях недалекого Мартынова, можно сказать почти насильственно втянутого поэтом в поединок, и гибель Ставрогина в намыленной петле, задолго преду­мышленная, ведут к сердцу Руси, к Волге, к разбойничьим ладьям не одного Стеньки Разина, но многих наших бунта­рей из простонародья. Жажда подменить в душе сияющий образ Богочеловека смутным, но злостным представлением о сверхчеловеке, которому все позволено, искушала на Руси и барина и мужика, от Лермонтова, Раскольникова, Свидри­гайлова, Ставрогина, Ивана Карамазова до какого-нибудь грабителя и убийцы Семена Гаркуши или Кудеяра. Само­утверждение, не ведующее границ, неизбежно толкает к са­мообожествлению, хотя бы и прикрытому; как у Ницше ве­щанием о грядущих поколениях существ, преодолевших всё человеческое и преобразившихся в сверхчеловеков. Увлечен­ный своей проповедью, одного не заметил Ницше ни в себе, ни в других: таинственную близость демонически самоутвер­ждающегося человека к Богу, к Христу. Чувство полнейшего бессилия внезапно тогда посещает нас, когда мы совершенно убеждаемся в своей непререкаемо божественной мощи. И это страшное ощущение собственного ничтожества раскрывает в нас дар к молитве, рождает жалость ко всей страдающей твари. Бедный Ницше и не подозревал даже, как близок был к Христу, когда пронзенный жалостью со слезами обнимал обремененного непосильной тяжестью осла. Да, Ницше ни­когда не познал помутившимся умом своей глубочайшей христианской сущности. Зато, задолго до него постиг До­стоевский на опыте, что самоутверждение вне Бога нередко приводит человека, как например, Кириллова, на волосок от веры в Бога. Этот волосок, преграждающий своевольному су­ществу путь к преображению, оказывается на деле очень жестким и упорным. Тяжкие удары судьбы могут вдохновить бунтующего на подвиг самоотречения. Тогда исчезает пре­града и нездешний свет становится даже издали видимым и доступным.

То, что Владимир Соловьев так верно назвал русским ницшеанством до Ницше, дано было Руси самим Богом к преодолению с первых же дней ее существования. Это, ко­нечно, постичь не легко. Надо быть Достоевским и Аннен- ским, чтобы изведать все запутанные лабиринты русской души, все ее темные закоулки и тупики и снова выйти на Божий свет, принося с собою добытое мучительным опы­том подлинное знание России. Достоевский и Анненский обнаружили гибельное начало, связующее у нас воедино низы с верхами, все сословия и жизненные подразделения —разбойничью ладью с Лермонтовым. Такое гибельное на­чало есть не что иное, как наше многовековое упорное стремление подменить в душе Богочеловека призрачным соблазном нереального сверхчеловека, духовное сознание безграничным своеволием, способным поработить нас без­возвратно и сбросить в пропасть революционного самопо­едания. От такого ужаса лишь бы бежать и везде найдешь спасение — даже в безумии Ивана Карамазова, даже в на­мыленной петле Ставрогина. Духовное преображение До­стоевского, причастного в молодости к бесовщине, поистине стократ чудеснее и человеческому уму непостижимее, чем покаяние Раскольникова, бунт которого, несмотря на «так себе теорийку», еще не порвал с простодушием разбой­ничьей ладьи. Не верить в возможность покаяния Расколь­никова значит не верить в возможность отказа России на веки вечные от этой злосчастной ладьи и тем более не ве­рить в победу и торжество нашего отечества над дьяволь­ским подпольем.

Конечно, теорийка хоть и очень юного, но в доста­точной мере злого Роди, отдаляет его от не лишенной перво­бытности ладьи и грозно приближает к «народолюбцу» Нечаеву и «народовольцу» Желябову, однако не настолько, чтобы по их примеру рухнуло в нем бесследно все духовное. Подвиг Сони Мармеладовой — ангельский свет в ночи, спа­сает Раскольникова от окончательной гибели.

*