Свет в ночи

В творчестве Достоевского люди проникнуты едиными токами и разоблачают друг друга своим высшим сознанием, не имеющим ничего общего с рассудком, названным по пре­небрежению нашему к подлинному значению слов, также сознанием. На самом же деле, рассудок, утвеждающий, что дважды два — четыре, бесследно истлеет, а высшее сознание будет руководить нами и в вечном бытии, не нуждающемся в арифметике. Это высшее сознание проявляется в полной мере в детях, в младенце и лишь потом, на пути нашем к греху, отходит в нас на второй план и подменяется рассуд­ком. Словом, благословенный Паскаль уступает место по­зитивным домыслам Декарта и визионер и пророк Достоев­ский рационалисту и позитивисту Л. Толстому, слепому и глухому ко всему духовному. И вот, многие персонажи До­стоевского, и в их числе Свидригайлов, духовное и злоду- ховное видят и слышат. Да и такие ли в действительности злодеи, эти русские ницшеанцы, какими они кажутся обы­вателям моралистического двадцатого века. В живые сред­ние века и в эпоху Возрождения Раскольников и Свидри­гайлов никого не удивили бы своим не коллективным, не стадным, как в наше бездарное время, но глубоко личным опытом зла, ведущим все-таки к Богу, страшными, темны­ми, извилистыми путями. Не побоявшиеся разыграть себя до конца в существовании, могут быть оправданы. В них неистощимо живое начало дарованное небом. Запутавшийся в сетях самого низкого сладострастия, Свидригайлов любит Дуню, но пороки его обступившие, лишили его языка любви. Дуня при последней беседе с Свидригайловым уловила не­что живое и правдивое в нем, несмотря на шантаж, которым он думал удержать ее при себе, настаивая довольно нелепо на том, что тайна Раскольникова ему известна. В разговоре их с глазу на глаз в квартире Реслих скользит что-то двой­ственное, явно неуловимое. Убил ли Свидригайлов Марфу Петровну, как прямо обвиняет его в этом Дуня, решить не­возможно. Но поразительно, что в жару разговора-поедин­ка намечается точно, с полной очевидностью нечто другое, важное: метафизическая ответственность в смерти Марфы Петровны падает как на Свидригайлова так и на Дуню. Тут снова получает бедный Шиллер не малую порцию гороха.

Конечно девичья чистота чистотою, но от первородного греха и девственница не свободна. Страшно сказать, однако в цинической откровенности Свидригайлова заключается правда. Еще до последней роковой встречи с Дуней он, на утверждение Раскольникова, что Дуня его, Свидригайлова, терпеть не может, отвечает прищурившись и насмешливо улыбаясь: «никогда не ручайтесь в делах бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегда один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им двоим». Именно такой уголок успел образоваться в отношениях Свидригай­лова с Дуней, но со стороны это можно только почувство­вать. Когда Дуне стало ясно, что Свидригайлов письмом о Раскольникове заманил ее в западню и намерен воспользо­ваться всеми выгодами создавшегося положения, она «вдруг вынула из кармана револьвер, взвела курок и опустила руку с револьвером на столик». Необходимо привести последу­ющую сцену словами самого автора, потому что истинное значение происходящего в ней, как часто бывает у До­стоевского в диалогах, скользит между строк и, зародивши сь, замирает в намеке.

«Свидригайлов вскочил с места.

Ага/ Так вот как/ — вскричал он в удивлении, но злобно усмехаясь. — Ну, это совершенно изменяет дело, Авдотья Романовна/ Да где это вы револьвер достали? Уже не господин ли Разумихин? Ба/ Да револьвер то мой/ Ста­рый знакомый/ А я то его тогда как искал/... Наши деревен­ские уроки стрельбы, которые я имел честь вам давать, не пропали таки даром.

Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей/ У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг и, клянусь, я убью тебя/

Дуня была в исступлении... Револьвер она держала на­готове.

Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю? — спросил Свидригайлов, все еще стоя на месте.

Донеси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я вы­стрелю! Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!

А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отра­вил?

Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об этом яде... Я знаю, ты за ним ездил... у тебя было готово... Это ты... Это непременно ты... Подлец!

Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же... все-таки, ты же была бы причиной.

Лжешь! Я тебя ненавидела всегда, всегда...

Эге, Авдотья Романовна! Видно забыли, как в жару пропаганды уже склонялись и млели... Я по глазкам видел; помните вечером-то, при луне-то, соловей-то еще свистал?

—• Лжешь (бешенство засверкало в глазах Дуни), лжешь клеветник!

Лгу? Ну, пожалуй и лгу. Солгал. Женщинам про эти вещицы поминать не следует (он усмехнулся). Знаю что выстрелишь, зверек хорошенький. Ну, и стреляй!