Свет в ночи

Последняя слабая надежда померкла в сердце Свидри­гайлова. Но что же такое «разом отошло у него от сердца», когда Дуня вдруг бросила револьвер? Это было избавление не от тягости смертного страха «но, — говорит Достоевский, — от другого более скорбного и мрачного чувства, которое он и сам не мог определить». В чем же заключалась сущ­ность этого чувства и от чего и как могло оно родиться? Слов для определения его ни на каком человеческом языке не имеется. Одно принесло оно с собою несчастному гре­шнику: смутное, еле ощутимое, однако несомненное обе­щание бессмертия. А ведь только любовь дарует бессмертие. Сквозь тинистую пелену пороков, завладевших им, Свидри­гайлов ощущал с собою рядом не только присутствие злого духа, не только общался с привидениями, но до него дохо­дило еще потустороннее веяние, сулившее ему нечто недося­гаемое и всё же где-то вполне реально существующее. На­дежда несбыточная здесь теперь оказалась осуществимой там. Каким путем и пройдя через какие невообразимые мы­тарства? Кто знает/ И все же скорбное, мрачное чувство, несравнимое даже со смертным страхом, отошло от Свидри­гайлова. Когда он подошел к Дуне и тихо обнял ее за талию, губы его кривились, но слов у него не было и быть не могло. Да и Дуне лишь одно оставалось сказать умоляюще: «отпу­сти меня». Земная судьба Свидригайлова безповоротно ре­шилась. На вопрос его «— Так не любишь? Дуня отрицатель­но повела головой». Откуда же взялось это «ты», не дер­зкое, как давешнее, но тихое, почти ласковое? Оно пришло как замирающий отзвук чего-то безконечно далекого, как еле уловимое отражение неземного, может быть райского,

Свидригайлов отпустил Дуню, борясь с новым бессмы­сленным приступом сладостратия, но вот отпустил... На земле они больше никогда не встретятся. Но разве до на­ступления весны суровая зима не сохраняет под снежной пеленою «содрогания струи, бегущей подо льдом». И разве та зима, что серебрит наши головы, не «греет сев для бу­дущего мира»? Земные символы — инобытное нездешних сущностей — не обещают ли они нам обрести за гробом желанное, но несбывшееся здесь?

Где нет слов для выражения чувств, нам остается в утешение простое делание. Подозрения Раскольникова рух­нули: не для того, чтобы понравиться Дуне обеспечит: Свидригайлов сирот и Соню перед своим отплытием в «Америку».

Дуня ушла, а Свидригайлов замер один у окна. Вдруг на мгновение отступили от него темные силы, так давно им владевшие, и он остался покинутым на самого себя перед всепоглощающей бездной, такой же как мы все, беспомощ­ный человек со «странной, жалкой, печальной, слабой улыб<- кой, искривившей его лицо, улыбкой отчаяния». А стран­ной она была потому, что уже открывался перед его вну- тренным зрением никому из живых неведомый переход в иные области бытия.

В тот же вечер, после захода к Соне, уже «часу в двенад­цатом (курсив мой. — Г. М.) он сделал и еще один весьма эксцентрический и неожиданный визит»... Он вошел в тес­ную квартирку родителей той очень молоденькой девицы, только что еще вышедшей из подростков, которую в разго­воре с Раскольниковым он как то нерешительно, назвал своей невестой. По крайней мере родительнице этой деви­цы, даме весьма пронырливой и практической, угодно было считать Свидригайлова женихом своей дочери.

История с девицей сама по себе была бы очень неясной, если бы не кошмар с отроковицей в гробу, с девочкой — утопленницей, привидившейся человеку, приговорившему себя к казни за преступление, тяжести которого не могло перенести сердце грешника. Он думал усыпить совесть, заг­нав ее в самый закоулок души и там задавить ее по возмож­ности, громоздя грех на грех, злодейство на злодейство. Но он не знал, что совесть бессмертна и что она в минуту, подводящую итог всему, вдруг неумолимая встанет перед ним на дыбы.

Хитроумно отделываясь от угрызений совести, мы при­выкли тешить себя особыми «научными» словечками, на­меренно придавая им призрачное значение. В болезненном полусне, в полубреду Свидригайлов увидел девочку лет че­тырнадцати, лежащую в гробу.

«Свидригайлов знал эту девочку; ни образа, ни зажен- ных свечей не было у этого гроба и не слышно было мо­литв. Эта девочка была самоубийца-утопленница. Ей было только четырнадцать лет, но это уже было разбитое сердце и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившей это молодое детское сознание залившею неза­служенным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруган­ный в темную ночь, во мраке, в холоде, в сырую оттепель, когда был ветер».