Свет в ночи

В этой сцене все двоится. Сначала поражает, что пере­шедшее все пределы сладострастие превращается в Свидри- гайлове в жажду самоуничтожения от руки девственницы, еще не познавшей глубин греха. В таком приступе сладо­страстия есть нечто бесплотное, злодуховное, демоническое. Стоило Дуне при первом выстреле не промахнуться или ре­вольверу не дать осечки при втором спуске курка и отбытие Свидригайлова в «Америку», о котором еще только предпо­ложительно говорил он Раскольникову, а потом совершенно твердо Соне, могло тут же легко осуществиться. Но нездеш­ние силы, всегда готовые у Достоевского вмешаться в чело­веческую жизнь, не позволили Дуне стать убийцей и спасли Свидригайлова от черной смерти, от абсолютной погибели в вечности. Одним сладострастием с его злой метафизикой Свидригайлов не исчерпывается, есть в нем еще в высшей степени ценное и прежде всего отвага в доведении своих помыслов и чувств до конца. Его неприуроченность к повсе­дневности, неспособность приноровиться к ней наравне с другими, словом, его какая-то недовоплощенность происхо­дит не только от его причастности к непременно темным потусторонним силам, так же как и он неопределенным, не приуроченным к бытию, но и от его сознательного стремле­ния остаться в стороне от человеческого житья-бытья, на­блюдая за ним из за угла. Свидригайлов антисоциален и в том его слабость, поскольку такое свойство пресекает ему путь к христианской соборности, но в этом одновременно его сила, поскольку самозамкнутость предохраняет личность человека от исчезновения в пустом человеческом коллекти­ве. Душа Свидригайлова, изъеденная развратом, всё еще жива и в глубине ее под непроницаемым слоем всевозмож­ных пороков, тлеет любовь к Дуне. Но высказать своей люс- ви словами ему не дано. Он придавлен грехом. Словами Свидригайлов обречен принизить собственное святое чувст­во и когда он хочет выразить его, получаются пошлые на­меки на то, как млела влюбленная Дуня под пение соловья. Что, наверное, правда. Но ведь кроме мления было и дру­гое: была метафизическая, невыразимая и на земле неосу­ществимая связь двух духовно друг другу родственных су­ществ. Такая связь, говоря языком Баратынского, «нам на земли не для земли дана», здесь нет для нее ни выражения, ни воплощения. Но не только из за своей тяжкой грехов­ности не нашел слов Свидригайлов, чтобы довести до сердца Дуни свое еле брезжущее, но святое чувство. И напрасно ищет он, погибая, опереться на Дуню: родня брату не по одной крови, а и по духу, Дуня сама нуждается в опоре на земле и находит ее в Разумихине, как Раскольников в Соне. Грех Дуни, польстившейся, по собственному признанию, на деньги Лужина, происхождения того же — «все позволено, если цель хороша», о котором говорит Свидригайлов и ко­торым руководится Раскольников, идя убивать ростовщицу. Можно сказать что Дуня, Свидригайлов и Раскольников ро­дились с этой всеразрушающей идеей. Дуня, после краткого, но тяжкого жизненного опыта, покаянно всей натурой от нее излечилась и выбрала простую долю, выйдя замуж за Разумихина. Дуня, конечно, не сознавала полностью ядови­той идеи, владевшей ею, но разговоры с Свидригайловым да­ром не прошли, да и непомерная гордыня помогала. Найти же твердую почву под ногами Дуне помогло неотъемлемое от женщины живородящее начало. Тут не причем так на­зываемый здоровый инстинкт самки, здесь благословенная свыше жажда материнства.