Свет в ночи

Ростовщикам присуща злая мистика. До сновидения Раскольникова о старухе, Достоевский касается этой мисти­ки лишь побочно, намеками, давая нам возможность по­чувствовать ее присутствие будто случайно оброненными словами. Всё же, зорко следя за развитием повествования, мы явно ее улавливаем. Одно непреложно: ни под каким видом нельзя пренебрегать у Достоевского мельком сделан­ными замечаниями, мимоходом брошенными словами, им ли самим от себя или его персонажами. Надо знать и непре­станно помнить, что в творениях Достоевского всё, абсо­лютно всё, живет часто инопланными, разнородными по отношению друг к другу, существованиями. В центре все­ленной находится человек; от него идут непрерывные флюи­ды и токи ко всему природному и сверхестественному. Эти магические волны, исходящие от человека, снова возвраща­ются к нему, начиная от изделий человеческих рук, от ве­щей, непосредственно его окружающих, безразлично каких, будь то дом, звонок, нож, шаль, кошелек, топор или ключ. Примеров того, что для Достоевского всё живет и таинст­венно между собою общается, можно найти в его творчестве множество. Вот, к слову, один из них, весьма характерный. Стараясь не замараться текущей кровью, Раскольников вы­нул из кармана убитой старухи ключи в одной связке, на одном обруче, и побежал с ними в спальню. «— Странное дело: — оговаривается Достоевский, — только что он начал прилаживать ключи к комоду, только что услышал их звя­канье, как будто судорога прошла по нем. (Выделено мною. — Г. М.). Ему вдруг опять захотелось бросить всё и уйти. Но это было только мгновение; уходить было поздно. Он даже усмехнулся на себя, как вдруг другая, тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, что старуха, пожалуй, еще жива и еще может очнуться. Бросив ключи и комод, он побежал назад, к телу, схватил топор и на­махнулся еще раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что она мертвая».

Какая же может быть связь между звяканьем ключей и умерщвленной за две минуты до того их владелицей, и ка­ким образом эта связь дает судорогой о себе знать убийце? Упоминания о судорогах нередко встречаются в творчестве Достоевского. Судорога пробегает по лицу того или иного из его персонажей иногда от крайнего испуга, но, чаще все­го, она выдает присутствие беса, плотно засевшего в чело­веке. Ключи, запирающие неправедно накопленные ростов­щицей чужие деньги и драгоценности, дороже ей собствен­ной жизни. И, как это ни абсурдно на первый взгляд, но скупец, умирая, всегда надеется захватить с собой свое золото. Недаром у Пушкина скупой рыцарь, чувствуя при­ближение неминуемой смерти, взывает: «Где ключи? Клю­чи, ключи мои.'».

Творчество Достоевского органически вырастает из «Скупого рыцаря», «Пиковой Дамы» и проблемы совести у Пушкина. Нет никакого сомнения, что, говоря о ключах ростовщицы, вызвавших судорогу, пробежавшую по телу убийцы, Достоевский помнил о том, как умирал пушкин­ский скупой рыцарь. Ключи убитой старухи сохранили с нею зловещую связь. Несомненно, что так же неотступно думал Достоевский и о старой графине из «Пиковой дамы» во все время, пока писал «Преступление и наказание». И когда нежданный Раскольниковым гость в нетерпении дер­гает за звонок и ревет, как из бочки, обращаясь к лежащей за дверью убитой ростовщице: «Эй, Алена Ивановна, старая ведьма/», то мгновенно вспоминается обращение к старой графине Германа, еще не успевшего заметить, что она умер­ла: — «Старая ведьма/ так я же заставлю тебя отвечать/».

Слова у таких великих художников, как Пушкин, Го­голь, Достоевский, кроме внешнего, для всех привычного смысла, очень часто имеют еще и второе, углубленное зна­чение. Гоголь и Достоевский многому учились у Пушкина, научились они у него и хитрой игре со словом, как бы не­взначай сказанным, и сложной игре с замечаниями, кину­тыми будто между прочим, нечаянно. Так, например, у Гоголя, майор Ковалев, утративший нос, сбежавший от него при загадочных обстоятельствах, приходит в газетную экспедицию, чтобы объявить о столь трагическом для него происшествии в печати и, на вопрос недоумевающего чи­новника, отвечает: «Нос, мой собственный нос пропал не­известно куда. Чёрт хотел подшутить надо мной». Эти слова Ковалева, подчеркнутые не Гоголем, а мною, могут пройти и проходят незамеченными читателем. Ведь мало ли кто привык поминать черта с раннего утра до позднего вечера! Однако в этом замечании Ковалева кроется разгадка всего замысла гоголевского «Носа».