Свет в окне

Маша поймала себя на мысли: «Появлении ребёнка на свет – счастье ли это? Осуществление ли мечты? Кульминация высшего человеческого назначения? Венец любви?» Маша вглядывалась во впалые глаза болезненно-худого маминого лица и не прекращала спрашивать себя, её: «Счастье ли это? А что, если – нет?»

Молодая девушка, только что пришедшая с фронта, не успев отдышаться и осмотреться – война ещё не окончена, и она, по собственной воле или нет, ждёт ребёнка. «Война украла у меня молодость», сетовала она на протяжении всей своей жизни. Эта ужасающая правда искалечила жизнь не одному поколению. Так почему же сразу рожать, в неизвестность и нищету? Ей только 22 года, в ней всё: молодость, красота! А главное: так хочется начать жить, дышать, стряхнуть с себя тяготы страшной войны, участвовать в возрождении новой жизни, восполнить то, что потеряно… И, как бы ей хотелось танцевать и очаровывать! Но нет: она ждёт ребёнка…

Маша пыталась провести нить от не осуществлённых маминых желаний и надежд до состояния внутреннего конфликта, руководившего в последствии всеми узловыми жизненными ситуациями, который и вызвал у неё протест, как форму поведения и реакции на окружающую действительность.

Так или иначе, сама жизнь подсказывала и показывала пути выхода из гнетущей темноты войны и после неё: выжить, во что бы то не стало – выжить!

…Папа вскоре получил хорошую работу пианиста в достойном учреждении, в столице; он вынужден был уезжать туда каждое утро и к вечеру возвращаться в тот городок, в ту «лачугу», где началась их до- и послевоенная жизнь. Мама занималась новорожденной, бабушка помогала, чем могла: в доме не было воды, и несколько раз в день нужно было с вёдрами ходить к колодцу, находящемуся в конце улицы. Двум женщинам приходилось очень тяжело, тем более, что и в стране, и в каждом доме, практически, ничего не было налажено. Но, вдруг, через год и восемь месяцев у Маши рождается сестра!

Тяготы послевоенной жизни, появление на свет двух детей полностью выкинули предвоенную романтику из жизни молодожёнов. Началась настоящая борьба за существование, которая продлилась довольно долго…

…Маша задумалась: что помнит она из той далёкой жизни? Помнит, что семья переехала в столицу и поселилась у другой маминой тётки, великодушно предоставившей всей честной компании своё жильё. Маша помнит тесноту (девочки спали за ширмой на раскладушках), постоянный беспорядок, суматоху при готовки обеда – накормить семью из 5-ти человек, было не просто. Бабушка занималась хозяйством и при этом работала в каком-то научном учреждении, в которое её взяли после войны, как ценного работника; и расположено оно было, к счастью, на той же улице. А мама? Да, она тоже была здесь, но её как-будто, и не было: маме не хотелось быть привязанной к дому, к семье; она хваталась за любую возможность «упорхнуть», исчезнуть, уйти с подружками в театр или в кино. У неё не было любовников, но ей, любым способом хотелось наверстать время, потерянное и упущенное во время войны…

…Маша помнит хорошо, что она целиком была сфокусирована на маме, именно потому, что она была неуловима.

Папа, оказавшись в окружении четырёх дам, чувствовал себя побеждённым и не сопротивлялся; казалось, он не замечал маминого отсутствия и был рад остаться одним наедине с собой. Детей и бабушки он как будто не замечал. О девочках своих он отзывался довольно пренебрежительно: «Дети – не мой жанр».

Теперь он уходил на работу к десяти утра, в три часа возвращался, почти всегда с маленькими свёрточками и пакетиками, в которых были завёрнуты вкусные вкусности, купленные им в ресторане по пути с работы. Придя домой он, ни с кем не разговаривая, тщательно помыв руки с мылом, приступал к священному ритуалу разворачивания свёртков и кулёчков. Маша наблюдала эту, изо дня на день, повторяющуюся процедуру, и, как всегда, подходила ближе к столу, в надежде получить кусочек какого-нибудь лакомства. Но папа одёргивал её: «Отойди немедленно от стола!» Он часто сетовал: «Ну, что из вас получится? Да ничего! Девчонки… Вот, если бы был мальчик!»

Маша, как побитая собака, отходила от стола и ждала котлеты с пережаренной картошкой, которую бабушка поставит через полчаса на стол.

Но папа не всегда был суров: когда его посещало вдохновение, он подходил к инструменту, играл Шопена, Скрябина, Рахманинова, не замечая никого вокруг. Маша стояла поодаль, забыв об обидах и о вкусном паштете из ресторана.

Мама, хоть и способный и музыкальный человек, не была профессионалом, и папино общение с ней повисало на уровне знакомых, тысячу раз перепетых мелодий. Маму это задевало – она знала, что никогда не будет принятой папой всерьёз.

Благодаря тётушке, будучи молоденькой девушкой, Нина проводила много времени в театре – на спектаклях и в администрации за тётушкиным столом. Когда Маше исполнилось 10 лет, мама, по рекомендации тётушки, проработавшей там много лет, поступила на работу в администрацию оперного театра. Казалось, она обрела, наконец, счастье и заветная мечта её сбылась.