Свет в окне

Маша взрослела, и в ней постепенно поднималась волна протеста и отчуждения; она становилась колкой и неприятной. Она замыкалась и отчуждалась: самый любимый человек – мама – отверг её. А, может быть и нет? Может быть, это ощущение только её одной? Может быть, мама и не поняла бы претензий, предъявляемых ей дочерью? Ведь она – Мать, мама, и притом, замечательная мама! Всё делает правильно: образовывает, кормит, одевает. А они – дети – неблагодарные свиньи. Маша вспоминала, как папа, в момент очередного скандала, неоднократно повторял: «Вы должны быть благодарны за жизнь, которую мы вам подарили». Да, конечно. Это так. И при этом ещё вечное: «Должны, обязаны, виноваты».

Причин для придирок находилось неисчислимое количество: критике и насмешке подверглось всё, что детям было отрадно и приятно. Маша вспомнила, как однажды молодой человек проводил её домой и на прощание поцеловал в щёку. Придя домой, она тут же рассказала об этом маме; но услышала в ответ: «Как ты могла это позволить? И кому? Неизвестно, кому!». «Известно! Это Миша! Он такой симпатичный! Он мне нравится! И я ему тоже!». «Что-о-о-о? Какой ещё Миша? Симпатичный? Все они «симпатичные»! А ты ведёшь себя, как шлюха! Конечно, он больше не будет уважать тебя, и ты не смей подходить к нему! Слышишь, что я тебе сказала? Не смей!». Маше показалось, что она получила оплеуху, и, сгорбившись, повернулась и медленно пошла на кухню думать о том, что же произойдёт между ней и Мишей, завтра, и как могла она так обесчестить себя в его глазах.

В моменты подобных вспышек, сестра, сидя в кресле с книжкой в руках, читала или делала вид, что читает, а сама, наверное, наматывала себе на ус: училась, никогда не попадать в подобные ситуации, и никогда ни с кем и ничем не делиться – эту свою философию и норму поведения ей удалось провести на протяжении всей своей жизни… С этого момента Маша обдумала тактику, близкую к сестриной: она затаилась, перестала откровенничать, и, казалось, в домашнем космосе стало поспокойнее.

При всех противоречиях и нервозности, маме удалось, как любят говорить в народе, «поставить детей на ноги». Мама, да и папа тоже, гордились ими в глубине души.

Маша, окрылённая своими успехами, представила, что момент настал: она повзрослела и никто и ничто не может уязвить её. Но нет: мама, её самое любимое на свете существо, как-будто только искала момента и ситуации, чтобы придраться, задеть, поиздеваться, как-будто наслаждаясь реакцией Маши, уже скрученной в нервной дрожи, с воспалённо-лиловыми щеками…

…Маша вспоминала и думала: «Я ведь не хочу сводить счёты или обвинять! Мне всю жизнь хотелось подойти к ней, притронуться, поговорить!» Но нет, никто и никогдане выслушал её, не подарил ей ни слова, ни ласки, ни любви. Ей припомнилось, что, как-то, возвратившись с курорта, мама клюнула её в щёку сухим поцелуем при встрече, и Маше показалось, что мама устыдилась проявленных ею эмоций на вокзале. Маше хотелось близости, привязанности, доверия и доверчивости! А что хотелось маме? Об этом Маша не имела никакого понятия. Ведь её – Машу – интересовали только её, Машины, проблемы и ущемлённость. А что же было с мамой? Была ли она счастлива? И, может быть, её настрой был направлен не против детей и всего окружения, а являлся реакцией (и уже привычной) на неудовлетворённость собственной жизнью? Утверждать, что мама не любила своих детей – невозможно и несправедливо. Конечно, она любила своих дочерей, любила своей любовью, которая не была понята или была не так понята.

Маша любила маму, как ей казалось, беззаветно и глубоко, но безответно. Чего же она ожидала? Всего того набора, с высочайшим мастерством выходящего из под пера великих мастеров – сочинителей, коих Маша читала и перечитывала с самого детства, была заворожена лживым миром чувств, красоты и поклонения. Она поняла, что не хочет быть в плену чужих эмоций, чужого опыта и отказалась от, типичного для всего её окружения, увлечения любой литературой. Её тянуло углубиться и разобраться в собственном нутре: проникнуть в свой мир чувств, выявить своё отношение к жизни, к людям – задача нелёгкая… Но, в последствии, как ей казалось, ей это удалось…

Как бы то ни было, бесконечные брожения дум и рассуждений не приводят ни к чему. Загадка остаётся загадкой, а разгадки нет. А жизнь? Суета, да и только. И, если бы человеку суждено было бы знать это ещё до своего появления на свет, он бы отмежевался от всего, что ему предстояло пережить и перестрадать, и он взял бы с собой лишь то, что не разверзало и не ранило душу его, а наполняло бы жизнь его нескончаемой радостью и восторгом; и хоровод ангелов кружился бы над ним, зазывая его своим опьяняющим пением в, неизведанную, утопическую обитель…

Но, куда это я? Неужели – в рай? А где он? За чертой жизни? Да это же сама смерть! Мы – в тисках! Наша партия проиграна; свою чашу скорби мы выпьем до дна.

…А перед глазами возникает вечно повторяющаяся сцена: Маша заплакала – горько, громко; её обидели. А, может быть, не хотели обидеть? Или, наоборот – хотели?