Свет в окне

Как-то, увидев Старика на кухне (вернее, его спину и затылок с твердыми желто-серыми ушами), Карл подумал вдруг, что этот человек вполне мог входить в «Громовой крест» вместе с его дедом. Либо он мог принадлежать к так называемым «метким красным стрелкам», вошедшим в историю за фанатичную преданность делу революции. Хотя, будь он стрелком, он не жил бы в тесной комнатушке, не питался бы круглый год одной овсянкой, нет, а наверняка обретался бы в комфортабельной просторной квартире вроде той, где жили они до смерти отца.

А еще подумалось, что отец сумел бы «достучаться» до Старика.

В тот день он проводил жену на вокзал, перешел на другой перрон и поехал в деревню. Здесь было совсем снежно. Ветер налетал порывами и обдувал с сугробов снежную пыль, подкидывал и крутил из стороны в сторону дощечку с названиями хутора.

Внутри горел свет: мать приехала раньше. От напряжения и недосыпа последних месяцев она похудела, черты лица стали резкими, под глазами лежали тени. Плита горела, но мать зябко куталась в бабкин шерстяной платок.

Здесь ничего не изменилось: стоял привычный запах кофе, на столе лежали бабкины очки со сложенными, точно руки у задумавшегося человека, дужками; на спинке стула висел дедов пиджак. Карла вдруг пронзила мысль, что дед умер, так и не вернувшись домой, словно он снял пиджак – и отправился в больницу умирать.

Абсурд, абсурд.

Мать потянулась за очками. Встретив недоуменный взгляд Карла, пояснила: «Это мои, сынок». На секунду представилось, что матери больше нет, и он тем же движением протягивает руку к очкам – к его собственным очкам, в которых он пока не нуждался, однако чувство смещения времени было таким острым, что он помотал головой.

Они мало говорили в тот день. За окном стемнело. Впереди был выходной плюс три дня за свой счет, чтобы прийти в себя и навести порядок в доме.

Начали с дома – это было проще. Вопреки опасениям Карла, мать держалась спокойно, пока не дошла очередь до большого шкафа в спальне. Шкаф оказался плотно набит вещами, они были почти спрессованы внутри. Лариса вынимала кипы постельного белья, трикотажа и передавала сыну; он все складывал на кровать. Изумление нарастало.

– Откуда… столько?

Мать пожала плечами.

Было чему изумляться: вещи были новые, с этикетками. Из сложенного купального полотенца выпал чек трехлетней давности. Наволочки, тисненые шелковые шторы, пододеяльники, отрезы тканей, какие-то узорчатые покрывала… Сколько лет все это приобреталось, где, для чего?.. Все, что он видел на хуторе, состояло из самых необходимых вещей; одни и те же полотенца бабка стирала, сушила и снова вешала на кухонные крючки.

Апофеозом явились шубы: каракулевая, норковая и неизвестного обоим дымчатого меха, очень легкая и мягкая.

– Это все ее… бабушкины были? – спросил Карл.

Лариса тяжело опустилась на кровать.

– Ни разу не видела ни одной, – ответила устало. – Меня другое удивляет… – Замолчала, глядя не на шубы, а в пол; потом продолжала: – После Сибири мы ведь нищие вернулись. По тарелке, по чашке, по полотенцу, – она кивнула на высившиеся кипы новых полотенец, – по одному полотенцу в зарплату покупали. А тут…

Карлушка помнил.

– Я знаю, деньги у них были; наверняка лежат на книжке. Может, найдется тут где-нибудь – там указано, кому вклад в случае… – мать запнулась, – и завещание должно где-то быть, дед мне говорил. Очень боялся, что, когда они умрут, дом заберут. Тут неподалеку мыза «Подсолнухи» была, помнишь? Хозяева были бездетные старики; как только они ушли, там клуб открыли.

О Насте мать не спрашивала. Сам он несколько раз возвращался мыслями к ее неожиданному отъезду, но как-то рассеянно – все время что-то отвлекало. Например, в кухонном буфете вечером нашлось завещание. Дом и все, что к нему относилось, по смерти деда переходили к бабке, а «в случае смерти оной», предусмотрительно оговоренной витиеватым юридическим языком, становился собственностью Карла.

Имя матери не упоминалось.

Лариса кивнула:

– Разумно. Пойми, Карлушка, для них дом значил очень много. Не всегда ведь они грызли друг друга. Мечтали, что у тебя семья появится, дети… – осеклась и начала убирать со стола. – Нет, разумно они рассудили, – и стала убирать со стола.

В том же буфетном ящике лежала пачка квитанций об уплате налогов и какие-то магазинные чеки. Мать рассказала, как родители заставили ее взять деньги – «на обзаведение молодым»:

– Помнишь, мы тебе костюм поехали покупать?..

Он курил, сидя на кухне, отдыхая от всего сразу: от мыслей о ГДР, от непонятных шуб, от залежей промтоваров на втором этаже, где впору было повесить табличку «Инвентаризация».

Мать улыбнулась.

– Да нечего там инвентаризировать. Главное, они вдвоем меня убеждали перед вашей свадьбой, что у них денег куры не клюют. Сами, мол, ни на что не тратят, а вам нужнее. Наверное, все деньги тогда и отдали.

Было поздно, но Карлу не спалось. Он слышал, что мать тоже не спала. Накинул пиджак и спустился в надежде найти что-нибудь почитать.

Мать покачала головой.

– Книги? Если есть, то где-нибудь на чердаке.