Свет в окне

С ключами в руке было легче представить себя владельцем хутора. И трех шуб, съехидничал мысленно; не отнести ли их на чердак?

Он никогда здесь не был. Похоже, сюда вообще редко заходили: пол был усеян какой-то трухой, по углам лежал мусор, похожий на сметенные кое-как осенние листья. От сквозняка то тут, то там слышался легкий шорох. На полу лежали доски, накрытые мешковиной: должно быть, дед собирался что-то ремонтировать. Тут же – мятое ведро с засохшим цементным раствором. У стены стоял старинный изящный буфет из какого-то благородного, даже при этой тусклой лампочке видно, дерева. Одна дверца была сломана, другая, перекошенная, беспомощно висела на одной петле. Доски и окаменевший цемент в тусклом ведре странно диссонировали с буфетом. Внутри на полке оказались потемневший латунный подсвечник и несколько щербатых тарелок. Карл огляделся. В деревянном ящике, стоявшем торцом, лежала стопка пыльных журналов. В углу он приметил еще один ящик – вдруг книги? – и шагнул вперед, но в этот момент что-то тихо зашелестело прямо над его головой. Подняв глаза, увидел какую-то плотно набитую кошелку – она висела на крюке, вбитом в балку. Поколебавшись, снял кошелку с крюка и заглянул внутрь.

Бумажная труха, пестрая и грязноватая; больше ничего.

Сунул руку вглубь – и выдернул: по рукаву, цепляя лапками за ткань, побежала мышка, очумевшая от собственной смелости, устремилась к плечу и, мгновенно скатившись вниз, скрылась из виду. Он стряхнул с рукава невесомые сухие хлопья и смотрел, как они падали – серые, зеленоватые, розовые.

Старики говорили правду: денег у них куры не клевали – их погрызли мыши. В труху.

В дальнем углу нашлась еще одна сумка – вместилище денег и облигаций; на облигации мыши не польстились.

В квартире было тихо. Он не заметил, как погасли окна дома напротив – только одно все еще горело. Знал по опыту, что не уснет – какой же смысл ложиться?

– Из-за этих денег они друг друга поедом ели.

И горько закончила:

– И съели.

Они с матерью тогда так и не уснули, как он сейчас.

Мать рассказала немного, говорила скупо, надолго замолкала: слишком свежа была боль потери.

Дед всю жизнь осторожничал. Соседям неизменно жаловался на убытки; дома озабоченно качал головой и поговаривал о продаже хутора. Время от времени уезжал – якобы по хозяйственным делам; позднее выяснилось: на ипподром. Ставки делал небольшие, но ему постоянно везло; для азарта был неуязвим. Отец с матерью часто говорили о деньгах с непременным сетованием на их нехватку. Несколько раз выигрыш оказывался крупным. Только ли ипподром помог или что-то еще было, но вскоре отец купил в городе небольшой дом; спустя несколько лет – второй. Прибавилось жалоб, теперь уже на жильцов и городские налоги.

– Как только мне восемнадцать исполнилось, я уехала в город: надоели эти разговоры. Мать все боялась, что он деньги утаивал, тратил на женщин. Я научилась печатать на машинке, работала; так и папу встретила, мы почти сразу поженились. Родители гордились, что зять такой знаменитый. И ему тоже на безденежье жаловались, не стеснялись. Мы квартиру снимали в том доме, который твой дед купил. Платили, разумеется, как все остальные жильцы.

Помолчала.

– Когда мы разорились, то поехали к Карлу, папиному отцу; он и не знал, что у него скоро внук появится. Сюда мы наведывались редко, Герман с головой в свое хозяйство ушел – его отец умирал, когда мы приехали.

Она заплакала.

– Мне тяжело… стыдно было перед ним, что мои родители… вот такие, понимаешь? И перед собой совестно: ведь своих родителей стыжусь!

Карлушка молчал. А что скажешь?

– Вот так, – мать глубоко вздохнула. – К счастью, мы сюда нечасто приезжали: маленький ребенок, мол, хозяйство; не обижайтесь. Знала: приедем – и снова начнется: деньги, налоги, жильцы, убытки… Когда начался суд над «Громовым крестом», дед притих: на бегах перестал играть и начал быстро избавляться от недвижимости. Продавал не дом, а квартиры по отдельности. Выгодно продал. Люди охотно покупали, кто не мог себе позволить дом. Купил квартиру – и сам себе хозяин.

Она закуталась плотнее в платок, откинулась на спинку стула.

– В сороковом году пришла советская власть, объявили равенство: всем стало одинаково плохо, никто больше ничем не владел. Дед радовался: вовремя продал! Мать была спокойна: деньги в банке. А тут все вклады национализировали, как и дома, и магазины – помнишь, Лиза рассказывала?

Однако мой отец не волновался. Знаешь почему? Банкам не доверял. Где уж он хранил деньги – и немалые, наверное, – не знаю. Хотя теперь, – горько засмеялась она, – теперь знаю…

Карлушка тоже знал.