Свет Вечной Весны

Огонёк автоответчика мигал красным. Я нажала «плэй», и комнату заполнил голос Дэвида: «Привет, дорогая. Алексу нужен прототип для завтрашней презентации. Видно, придётся просидеть тут всю ночь. Люблю тебя». Я пробежала пальцами по холодному гладкому ребру автоответчика. Целью компании Дэвида было производство наиболее эффективных солнечных панелей. То есть мы занимались одним делом – ловили свет, только я творила искусство сама для себя, а он выпускал продукцию, которая поможет всему миру.

Подняв трубку, я позвонила мужу в офис. Снова попала на голосовую почту. На этот раз я уже открыла рот, чтобы сказать что-нибудь, но нужные слова на ум не пришли. И я повесила трубку.

Попыталась позвонить сестре в Китай. С кодом страны, кодом провинции, кодом города и самим номером получилось шестнадцать цифр. Раздался один гудок, потом тишина. Я перезвонила. Наверное, пропустила какую-нибудь цифру.

Спустя целую вечность гудков ответил мой отец:

– Алло.

От отсутствия практики я чрезмерно подчёркивала слова на мандаринском китайском.

– Привет, папа. Это я. Эми. В смысле Айми…

Задумчивая пауза. И щелчок обрыва связи.

Я снова набрала номер. Слабые далёкие щелчки, будто насекомые ползают ночью по стенам. В трубке послышались гудки – один, два, три, потом четыре, пять, шесть гудков. Я звонила и звонила, но никто не ответил.

Я повесила трубку. Он меня слышал. Не мог не слышать. Он намеренно положил трубку и больше не поднял. Он не хотел со мной говорить.

Я вцепилась в телефон так крепко, что стыки на пластике вонзились в ладонь. Почему я назвалась Эми? Айми – это имя дала мне мать.

Позвонив ещё раз и не получив ответа, я вернула трубку на рычажок. Такая простая и сложная штука – вот это пластиковое устройство, которое может связать меня с моей семьёй на другом конце Земли. Должно было связать. Через миг я схватила трубку и швырнула в стену. Она отскочила и врезалась в стопку книг, а база-подставка запрыгала по древесине пола.

Мама умерла, а меня не было рядом. Я так и не получила возможности исправить всё, что пошло наперекосяк.

Отшвырнув туфли, я ухватилась за лацканы пиджака и блузки и дёрнула так, что пуговицы, отлетев, зарикошетили от книг, ножек стульев, динамиков и пола. Я выскользнула из брюк, скинула бельё и, подтянув колени к груди, легла голышом на пол.

Два

Шли часы, и освещение за окном менялось. От голубизны раннего вечера к пурпуру ночи, на который наслаивался оранжевый отсвет уличных фонарей. Я пыталась призвать воспоминания о матери. Из всех картинок и звуков, вкусов и ощущений, проплывавших в памяти, мой мозг вычленил лишь одну мысль: я не знала её достаточно хорошо, недостаточно любила и теперь уже никогда не узнаю и не полюблю.

Я ни разу в жизни не сфотографировала мать.

В нашей гостиной на стеллажах выстроились в два ряда книги в мягких переплётах, к полкам прислонилась картина, газеты громоздились на кофейном столике, декоративные подушки валялись на диване, креслах и полу… Столько вещей. Столько всего.

Когда я была ребёнком, у меня были две смены одежды на лето и две зимние. Быть успешным означало иметь достаточно еды, а не дюжину шляп, которые подходили бы к дюжине сумок.

Мне всегда казалось, что моё барахло делает жизнь комфортнее. Но не сейчас.

Моя мать умерла, а меня не было рядом. Я всё пыталась уложить эти факты в голове.

В Нью-Йорк я приехала ради искусства, но осталась здесь ради любви. И как-то по ходу дела, фотографируя девочек с зубной пастой, суп в консервных банках и шоколадные батончики, с пути искусства я сбилась.

В хорошие дни я утешала себя тем, что всё-таки работаю фотографом, в отличие от друзей по колледжу, которые изучали английскую литературу, а потом пошли в банковское дело и инвестиции. В плохие дни гадала, не стоит ли заняться ради пропитания чем-то иным – чем-то таким, что не побудит меня идти на компромиссы в искусстве. Когда делаешь то, что любишь, но делаешь неправильно, это тебя уничтожает.

К людям это тоже относится. Моя несовершенная любовь к матери уничтожила наши отношения.

Я почувствовала, что мои книги, одежда и мебель пригвоздили меня к земле. Озябшая и продрогшая, наконец я кое-как уселась и завернулась в покрывало с дивана.

Пошарив в стопках фото на кофейном столике, я нашла снимок – не из тех панорам Нью-Йорка, которые привели меня в эту страну, а портрет Дэвида. На фото он был на шесть лет моложе и стоял рядом с качелями у себя во дворе, в пригороде Чикаго. Руки у него были сложены чашечкой и подняты: он выпускал молодого голубя, и хлопающие крылья слились на фотографии в размытое облако. Дэвид нашёл раненую птицу и выходил. Его лицо излучало доброту, и это всегда успокаивало меня.

Я прижала фото к груди, но плоская карточка не давала утешения. Проведя кончиками пальцев по её краям, я попыталась внутренне слиться с изображением. Бумага оставалась твёрдой и острой.

Ноги и руки ныли. Ощущение было такое, словно где-то между сердцем и лёгкими разверзлась заполненная пустотой дыра.

* * *