Светила

Глазам Анны Уэдерелл Новая Зеландия впервые предстала в виде каменистых мысов полуострова Отаго: крапчатые утесы отвесно обрывались в пенные волны, а над ними простерся измятый плащ разнотравья, колеблемого ветром. Только-только рассвело. Над океаном поднимался белесый туман, застилая дальний конец гавани, где холмы приобретали синий, а затем и фиолетовый оттенок, по мере того как морской залив сужался до схождения в одной точке. Солнце еще висело на востоке совсем низко, роняя на воду полосу желтого света и окрашивая в оранжевые тона скалы на западном берегу. Город Данидин пока не обозначился: он прятался за крутым изгибом гавани; на этом участке побережья глаз не различал ни человеческого жилья, ни пасущейся скотины. Сиротливое узкое русло гавани, ясное небо и изрезанный берег, людьми не обжитый и промышленностью не затронутый, – таковы были первые впечатления Анны.

Впервые земля показалась в серых предрассветных сумерках, так что Анна не видела, как размытая клякса на горизонте росла и загустевала, приобретая очертания полуострова по мере того, как пароход подходил все ближе. Несколько часов спустя девушку разбудила странная какофония незнакомых птичьих голосов, из чего Анна справедливо заключила, что до берега уже недалеко. Она осторожно спустилась с койки, стараясь не потревожить других женщин, в темноте привела в порядок волосы, натянула чулки. К тому времени, как Анна вскарабкалась по железному трапу, кутаясь в шаль, «Попутный ветер» уже огибал внешние мысы гавани, а полуостров был повсюду вокруг – нежданное, невероятное облегчение после стольких недель в открытом море.

– Великолепные, правда?

Анна обернулась. К поручню левого борта прислонился светловолосый юноша в фетровой кепке. Он указал на скалы, и Анна увидела птиц, недобрые крики которых потревожили ее сон: они облаком нависали над обрывом, кружили, разворачивались, ныряли в поток света. Девушка подошла к поручню. Птицы напомнили ей очень крупных чаек: с крыльями, черными сверху на концах и белыми снизу, чисто-белыми головами и крепкими светлыми клювами. На глазах у Анны одна пролетела перед кораблем совсем низко, чиркнув концами крыльев по поверхности воды.

– Красивые, – промолвила она. – Это буревестники или, может, бакланы?

– Это же альбатросы! – широко улыбнулся юноша. – Самые настоящие альбатросы! Погодите, вот еще вон тот красавец вернется. Сейчас прилетит: он вот уже какое-то время над кораблем кружит. Господи, как это, должно быть, здорово – летать! Вы представляете?

Анна улыбнулась. Альбатрос заскользил прочь, развернулся и начал набирать высоту в воздушном потоке; она проводила его взглядом.

– Альбатросы, они столько удачи приносят! – рассказывал юноша. – А как летают – это что-то невероятное! Рассказывают, что они следуют за кораблем многие месяцы, в любую погоду – порою на другой конец света. Одному только Господу ведомо, где побывали эти – и чего насмотрелись, если на то пошло.

Альбатрос развернулся боком и сделался почти невидимым: белой стрелкой, бледной на фоне неба.

– Очень немногие птицы по-настоящему мифологичны, – продолжал юноша, по-прежнему не сводя глаз с альбатроса. – Ну да, наверное, в'oроны и, пожалуй, голуби тоже символичны… но не более чем совы или орлы. То ли дело альбатрос. Ему присущ особый вес… особая знаковость. Существо того же порядка, что и ангелы; от одного названия сердце замирает. Я так рад, что их увидел. Прямо растрогался. Как же чудесно, что они охраняют вход в гавань! Как вам такое знаменье – для города золотоискателей! Я услышал их крики – они-то меня и разбудили – и вышел на палубу, потому что никак не мог понять, что за звуки такие. Сперва подумал, свиньи.

Анна искоса глянула на него. Парень, никак, в друзья набивается? Он говорил так, словно они – близкие приятели, хотя за все время путешествия из Сиднея они на самом-то деле разве что мимолетно здоровались друг с другом: Анна по большей части держалась на женской половине, а юноша – на мужской. Имени его девушка не знала. Разумеется, она видела его издали, но никакого впечатления он на нее не произвел, ни хорошего, ни плохого. А теперь вот оказывается, он – чудак тот еще.

– Я тоже проснулась от птичьих криков, – отозвалась Анна и тут же добавила: – Наверное, мне следует сходить разбудить остальных. Такое дивное зрелище никак нельзя пропустить.

– Не надо, – попросил юноша. – Ох, не надо, пожалуйста. Не выношу столпотворения. Только не в этот час. Кто-нибудь непременно ляпнет: «…И мертвый Альбатрос на мне висит взамен креста…» или «…Старик Моряк, он одного из трех сдержал рукой…»[73] – и весь остаток пути все будут спорить с пеной у рта, пытаясь восстановить поэму от начала и до конца, и перессорятся, выясняя, что за чем идет, лишь бы обставить соседа, кичась собственной памятливостью. Давайте просто полюбуемся сами – вы и я. Рассвет – время глубоко личное, вы не находите? Располагающее к одиночеству. Обычно так говорят про полночь, но мне кажется, что полночь – пора самая что ни на есть компанейская: все спят в темноте бок о бок.