Светило малое для освещенья ночи

И, впитав наземный гул, они уже не озирались, а, ощутив втягивающий живой канал, поспешили на зов, и кто свернул налево в травматологию, кто направился к неврологическим, где бедствовал их низвергнутый недавний бог, а еще кто-то поднялся по лестницам на другие этажи и что-то кому-то сделал, кого-то послушал и сам что-то сказал, но остался на некоем значительном отдалении, как могущий больше, чем те, которые перед ним, как старший и отвечающий, имеющий право пожалеть и успокоить. И те, кто был в начальственно-белом, ни разу не оттолкнули и не шикнули, а в обед дали как всем и предложили еще, но гости деликатно отказались и поспешили туда, где что-то требовалось, и только перед ужином тихо брели через бесконечный туннель на свой далекий этаж, и им казалось, что их плечи в больничных халатиках подпирают ищущие костыли хромого города.

* * *

— Он у тебя так долго был! — вздохнула Надея.

— Кто? — не поняла Лушка.

— Да поп этот… А что вы делали? Разговаривали?

— Разговаривали, — подтвердила Лушка.

Надея опять вздохнула.

— Как у тебя получается? Так долго говорить… ну прямо больше часа!

— Нагрешила много, вот и говорю.

— Ты думаешь, у меня грехов меньше? Пятнадцатый уж. А он меня и слушать не стал, забормотал, забормотал и — отпускаю, говорит. Я и ушла, раз отпустил.

— Он не тебя отпустил, а твои грехи.

— Непонятно это — как грехи отпускать? Будут без хозяина шляться и прилипнут к кому-нибудь, а он не виноват.

— Ну, это так говорится. Просто он тебя простил.

— Так чего ему меня не простить? Я не перед ним виновата. А ты их можешь вернуть?

— Что вернуть?

— Грехи… Мои они. Это всё, что у меня есть. Ребеночек у меня — он тоже грешный. Как я его отпущу?

— Он не грешный. Он ничего не успел. Люби покрепче и никуда не отпускай.

— Так поп же! Он ведь тоже колдун?

— Да с какой стати? Он молится, чтобы Бог нам помогал.

— А почему не мы? Почему обо мне должен другой, а не я?

— Ты тоже, конечно. Даже в первую очередь. И ты, и я, и каждый. А священник помогает, потому что у двоих больше, чем у одного.

— Да ладно, я чего… А ты сделаешь? Вернешь их… грехи? А то я совсем как сирота…

— А они от тебя еще не ушли. Не успели, по-моему. Ты же их помнишь?

— Еще бы!

— Пока помнишь, всё твое с тобой. Не думай об этом… Ты своего маленького слышишь?

— А то! И разговариваю, и сказки рассказываю. И жить учу.

— Про жизнь пока не надо, а то вдруг неправильно поймет? Совсем маленький…

— И правда. Крохотулечка. Силенок никаких, а я, дура… А ну как испугается и передумает?

— Ты ему песни пой, это лучше всего.

— Я пою. Даже во сне. А он от этого певцом не станет? Как эти все… Пусть бы лучше на врача. Пульс бы щупал, давление мерил… И мне — «Скорую» не вызывать.

— Какая «Скорая», чего ты?

— Ну, буду же старой. Какая-нибудь язва заболит или коленки распухнут.

— Нет. Ты его не для себя рожай, а для него же самого. Понемножку всё покажешь, а он сам выберет. Бывает, что и поют хорошо.

— Да это я так… Это я с тобой помечтала — чтобы позаботился кто.

— А ты сама. Сама о ком-нибудь. Проще, и ждать не надо.

— С тобой хорошо поговорить. Ты понимаешь.

— И ты понимаешь.

— Значит, и со мной хорошо? А ты сразу получилась такая? Ну, терпеливая? Ну, такая, что тебе со всякими другими не скучно. Не отталкиваешь, хотя не твое?

— Я ужасная была. Оторва. У меня мать рано умерла, и я всех ненавидела, а в себе ничего не имела.

— А как ты поняла?

— Надоело быть голодной.

— Это как?

— Хочешь для себя. Насытиться невозможно.

— А все хотят.

— Не все.

— Ну, не знаю.

— Матери хотят не для себя.

— Разве ты мать?

— Интересно ты сказала…

— А я для тебя твой ребеночек, да? Ну, пока у меня своего нет…

— Это ты будешь матерью. Ты будешь замечательной матерью и для ребенка, и для мужа, и для цветов в своей квартире. Тебя будут любить все вещи — и на кухне, и везде. Они будут оживать от твоих рук и с удовольствием будут тебя слушаться, потому что будут чувствовать, как ты их любишь.

— Это ты сказку для меня? А это правда… Ты сказала, а я увидела, что так и есть. Только как это может? Какой муж, какая квартира? Господи, откуда?

— Тебе придется его очень любить.

— Да Господи!..

Лушка посмотрела на Надею долго и не мигая. Надея рассмеялась. Ей сделалось щекотно внутри.

— Подожди меня, я сейчас, — проговорила Лушка и вышла. И скоро вернулась — с выглаженным белым халатом и даже с тапочками, в которых не было ничего сношенного. — Надевай, — сказала Лушка.