Светило малое для освещенья ночи

Надея охотно облачилась и с улыбкой ждала. Лушка оценила, повертела, затянула халат в талии, по-другому завязала косынку. Надея, взглядывая в Лушкино лицо, исполняла всё как надо и сама чувствовала, как стремительно меняется, будто лепится под взглядом мастера, и творчество происходит совсем не сверху, а в какой-то глубине, а то, что снаружи, только подчиняется. Она почувствовала, как размягчилась ее рабская сутулость, как выпрямились и стали красивыми ее задавленные плечи, очертились прекрасные линии шеи и над всем свободно вознеслась голова, и белый цвет оказался ее цветом, белое стало сиять вместе с ней, и Надея, не дожидаясь Лушкиного приказа, прошлась туда и сюда, между кроватями оказалось очень тесно, ей хотелось ступать стремительно, овевая всех надеждой, которая уже уверенность, которая тоже распрямляет у встречных поникшие плечи и будит в глазах задремавшую судьбу. И Лушка ничем больше не вмешалась, а только открыла дверь, и Надея пошла куда надо, Надея впервые пошла к выходу, там у стола дежурной сестры стоял зам, в нем впервые выросло изумление, взгляд растерянно метнулся на Лушку и тут же возвратился к несущей свет, и заму захотелось пристроиться следом и выполнять всё, что потребуется, он даже шагнул, чтобы поступить как нужно, но Лушка повернулась с улыбкой, и он остановился, но на лице его трепетал белый след.

Псих-президент снова лежал без подушки. Глаза были закрыты. Он не хотел видеть свой тесный мир. А может быть, просто спал. Обещанного полена тоже не было.

— Олег Олегович… — негромко позвала Лушка. Веки дрогнули и приподнялись. — Здравствуйте… — Веки ответили — опустились и поднялись снова. Лушка обрадованно улыбнулась. — Вам лучше, правда?

Взгляд медленно переместился в сторону, за Лушкино плечо. Лушка отступила, чтобы не мешать.

«Кто… — В тесной темноте осмелился шевельнуться язык, и взгляд требовательно вошел в Лушку. — Кто?»

Лушка даже не определила, как пришел к ней вопрос — то ли через подсобную человеческую речь, то ли забытой дорогой от сознания к сознанию.

«Врач?»

— Ваш врач, — сказала Лушка.

«О-о… — донеслось до Лушки неслышимое. — Какой я идиот».

— А может быть, вы шли к своей судьбе? — возразила Лушка.

«И как я не догадался ее вовремя вымыть!»

Лушка прикрыла глаза. Может быть, она хотела лучше слышать бьющуюся около нее темноту.

«И ее всё еще не вычистили?»

Если бы псих-президент мог, он бы усмехнулся ядовитее, чем корневище цикуты. Лушка качнулась от снова разверзающейся перед ней пустоты, но сквозь демонстративное саморазрушение пробился слабый голос без слов, длинный, годами звучавший плач узника, напрасно приговоренного к пожизненной тюрьме низким владыкой, и вот — помоги ему, Боже! — владыка низвергнут, он никогда не признает поражения, но его тишина, быть может, пропустит непрекращающийся стон души.

Лушка взглянула в никакие глаза еще живого человека.

— Да, — сказала Лушка, — я виновата. Я не приходила. Я была рядом не раз и не зашла. Я думала, что вам полезно побыть наедине с собой.

«Очень полезно, очень», — донеслось до Лушки из клубящейся темноты.

— Может быть, я ошиблась и пришла рано, — сказала Лушка.

В глазах лежащего вспыхнуло выстрелом, и веки прикрыли рассеивающийся дымок.

— Не знаю, Надея… — усомнилась Лушка. — Стоит ли тебе выходить за эту развалину…

Со стороны Надеи донесся онемевший вздох, а глаза псих-президента распахнулись шире, чем могли.

— А что касается всяких там чисток, то это еще не поздно. Да, для информации: я тоже ухожу. Похоже, я сделала здесь всё, что могла. Выписывают, Олег Олегович. Возможно, к вашему сожалению, но выписывают.

Лушке показалось, что где-то внутри этой мумии прозвучал смех.

«Ты меня взбадриваешь, Гришина, клянусь… А эта священная корова, она что, согласна всю жизнь возить меня в коляске?»

— Она любит детей, — сказала Лушка.

«Да уж…» — отозвался псих-президент.

— Олег Олегович, позвольте сказать вам, что вы…

«Дурак, понимаю. Ее уведет у меня первый мобильный тип».

— Ну и что? — пожала плечами Лушка. — Когда-то это еще будет.

«А будет?»

— Нет, конечно, пока вы в коляске.

«Ты жуткая баба, Гришина».

— Зато вы стали мыслить более логично, — сказала Лушка спокойно и оглянулась на другие кровати.

На одной возлежал ясно читаемый ветеран. Ветеран зажал под головой три подушки, а в данный момент делал вид, что спит.

Надея чутко уловила Лушкин взгляд, удивилась слоистому изголовью и безмолвно подошла к обсчитанной жизни, потрясла плечо:

— Ты же храпишь, деда… Тебе не надо так высоко.

Она вытащила нижнее сплюснутое имущество.

Ветеран оборвал храп и схватил белого комиссара за рукав. Надея с готовностью остановилась. Ветеран, душась от гнева, держал Надею на привязи, и так властвуя над экспроприированной подушкой, другой стал нервно засовывать в подголовное хранилище потревоженные куски черствого хлеба. Ему было несподручно, и Надея стала помогать.

— Я принесу тебе свежего, хочешь, деда? А этот уже заплесневел, давай птицам отдадим…

Вцепившаяся в халат рука ослабла. Надее стало удобнее смахивать крошки.