Светлая даль юности

К героям войны любой национальности я относился с одинаковым уважением, что легко заметить по «Белой березе». И все же, как ни говори, а мне, русскому писателю, ближе, роднее, понятнее был прежде всего русский солдат. Да ведь и любой человек, способный рассуждать объективно, без заминки скажет, что именно он, русский солдат, в среде своих товарищей по оружию разных национальностей является как бы старшим другом.

Вполне понятно, что осенью сорок второго года я не мог задумывать крупномасштабное, многоплановое полотно, какие в нынешнее время создаются в большом изобилии. Я познавал войну в действиях всего лишь одной дивизии — и на небольшом участке фронта. Собираясь написать большую книгу о войне, я всегда считал, что она должна быть создана только на строго локальном материале. Я мог описывать одного солдата, отделение, взвод, роту, батальон и, наконец, полк — только и всего; вся дивизия могла быть лишь неким фоном в книге. Но я хотел, чтобы в этом предельно локальном описании, как в капле воды, отразилась вся война или, вернее, мое тогдашнее представление о ней.

Еще до войны у меня сложились определенные, твердые взгляды на то, каким должен быть главный герой моих произведений. Я всегда старался показывать его только крупным планом. Мне всегда хотелось, чтобы в его характере отражалось все лучшее, что есть лучшего в русском национальном характере. С малых лет, воспитанный отцом-безбожником, я не любил никаких святых — и потому не любил святых в литературе, не мог замалчивать отдельных слабостей нашего нового человека, никогда не забывая при этом, что даже его слабости могут быть продолжением его достоинств, особенно при благоприятном развитии его личности. И уж, конечно, хорошо видел, что в нашей среде еще немало людишек, всем своим поведением оскверняющих советское общество.

Кого же я избрал героем своей книги?

Я его не избрал — он сам возник, сам явился перед моим мысленным взором. Я знавал многих солдат, каждый из которых по всем статьям годился на роль главного героя книги. (Как и многим писателям, мне хотелось иметь его прототип.) Но, к сожалению, они довольно быстро исчезали из поля моего зрения: одни погибали в боях, другие, получив ранения, отправлялись на излечение. Я не успевал узнать их ближе и глубже, чтобы с наибольшей достоверностью описать в своей книге. Находясь в затруднении, я как-то случайно вспомнил своего двоюродного брата Андрея, родившегося в Сибири, в семье нижегородского переселенца. Это был крупный, истинно русский парень добрейшего, стеснительного нрава, обладавший большой силой, необычайным трудолюбием и огромной любовью к своей семье, к родной земле. «Все!» — сказал я себе и немедленно приказал двоюродному брату надеть солдатскую шинель и взять в руки винтовку. Он стал героем моей книги. И мне стало необычайно легко описывать его — он всегда стоял перед моими глазами, его не брала ни одна пуля, ни один осколок.

Вслед за Андреем Лопуховым в моем воображении быстро стали появляться другие солдаты, роль которых в книге представлялась менее значительной. Быстро создалось стрелковое отделение. Потом стали появляться и командиры: одни под собственными именами, другие — под вымышленными (скажем, Озеров и Юргин), хотя, по существу, тоже почти полностью списывались с натуры. Впрочем, не смею утверждать, что мои описания их характеров и даже внешности получились совершенно точными. Да велик ли тут мой грех? Вполне возможно, что к их индивидуальным чертам — помимо моей воли — прибавились, по таинственным законам творчества, черты других людей, их товарищей по оружию. Но так ведь и должно быть.

Легко догадаться, что все мои герои начинали действовать в тех местах, где вела боевые действия наша дивизия, словом, с речки Держи. Я был настолько взволнован событиями, участником которых мне пришлось быть, что еще не мог подняться над ними — не хватало силенок для взлета. Я выступал скорее как летописец, а не как писатель, который должен быть на голову выше летописца. Можно сказать, у меня при начальных попытках получался не роман, а что-то вроде олитературенного журнала боевых действий дивизии. Скажу совершенно серьезно, что излишек впечатлений, которые еще не успели перебродить и отстояться, может иной раз, как это ни странно, помешать писательскому воображению. И в наблюдениях должна быть особая мера.

Так шла разработка первого варианта «Белой березы».

Но в начале октября пришлось отложить свои заметки, планы и сцены. Частые ночевки на сырой, холодной земле не прошли даром. Я стал прихварывать. Меня часто знобило. Поднималась температура. Денек-другой я даже валялся в блиндаже, но молодость в конце концов победила, и я опять, превозмогая слабость, отправился на передовую. Дело прошлое, но подозреваю, что уже той осенью у меня началась, пока еще в начальной форме, болезнь, которая почти свалила меня с ног в конце войны.