Светлая печаль Авы Лавендер

Эмильен стала пускать жильцов сразу после начала войны. Это было ее единственное за всю жизнь проявление патриотизма. Дом на холме превратился в калейдоскоп постоянно сменяющих друг друга мужчин, женщин, детей и животных, каждому из которых нужно было предоставить место для отдыха – кому на одну ночь, кому больше. Дольше всего жила семья черных кошек. Позже ходили слухи, что эти кошки и их потомки населяли комнаты и коридоры нашего дома еще тридцать лет, что сильнее подогревало домыслы, будто бабушка была ведьмой в обличье pâtissier[22]. Из людей, однако, дольше всех оставался Гейб.

Гейб имел необыкновенно высокий рост, и ему нельзя было стоять где попало, потому что если он загораживал солнце, то в его тени начинали вянуть цветы, а пожилые дамы посылали внуков за свитерами. Из-за роста он многим казался старше своих лет. Это было и хорошо, и плохо.

Как и у многих вновь прибывших, первой его остановкой в нашем районе была пекарня. Его привлек резкий запах хлеба на закваске, а еще девушка – она стояла у открытой двери булочной, и ветер трепал ее каштановые волосы. Вивиан не достались ни материнские густые черные волосы, ни зеленые глаза. Она не так выделялась на фоне Эмильен. Для того чтобы оценить красоту Вивиан, нужно было к ней привыкнуть. Подобный вид красоты воспринимался только глазами влюбленного.

Когда Гейб узнал, что девушка из пекарни живет в доме в конце Вершинного переулка, он пошел туда с твердым намерением отдать душу за комнату. К счастью, в этом не было необходимости. Эмильен смерила его долгим взглядом и пришла к выводу, что в доме не помешает рослый рукастый мужик, который сможет дотянуться до светильника на переднем крыльце, когда там перегорит лампочка.

Довольно скоро стало ясно, что парень не только долговяз и может дотянуться до всего на свете. По просьбе Эмильен он починил перила на переднем крыльце и положил на кухне новую плитку. Целый месяц он потратил на деревянные полы – их надо было отшлифовать и натереть воском, от чего его колени даже пошли волдырями. Третий этаж ему велели оставить как есть – туда все равно никто не поднимался.

Первые пару месяцев, которые Гейб жил у Лавендеров, ему почти не удавалось, находясь в одной комнате с Вивиан, не опрокинуть на пол масленку и не покрыться красной зудящей сыпью.

Если бы кто-нибудь его спросил, он бы смущенно признался, что все ремонтные работы в доме он сделал для Вивиан. К счастью для Гейба, никто его об этом не спрашивал.

Мать Гейба была дальним отпрыском румынских монархов. Она была смуглой красавицей с тонкими по моде бровями и большущим крючковатым носом. Своему сыночку она рассказывала дивные сказки об их предках, сидя при этом за туалетным столиком и аккуратно нанося на щеки кружки румян, а на веки – широкие голубые мазки.

Мечтая вместе с Кларой Боу и Эстель Тейлор играть для «Парамаунт пикчерз», она переехала в Голливуд. Но вместо съемочной площадки очутилась в крошечной квартире-студии вблизи Лос-Анджелеса, населенной пауками породы «черная вдова». Откуда взялся он сам, Гейб не знал. Уходя вечерами из дома, мать напоминала сыну закрыть дверь на цепочку и оставляла его наедине с его пустыми мечтами среди густого марева ее смолистых духов. По возвращении она трижды стучала в дверь, и Гейб, разгладив ее примятую им самим постель, ставил на проигрыватель в углу комнаты пластинку со сладострастным джазом.

В те вечера, когда она возвращалась, Гейб спал в кладовке на постели из изъеденных молью пальто и шарфов, поджав длинные ноги к подбородку. Он понимал, что можно выйти, когда она меняла пластинку на что-то более меланхоличное. Когда он выходил из укрытия, то обычно заставал мать сидящей за туалетным столиком – она рисовала на лице улыбку, прежде чем снова уйти.

– Помни, inimă mea, сердце мое, – говорила она, – в наших жилах течет королевская кровь.

Утром они шли в забегаловку за углом, где она, улыбнувшись официантке, заказывала большущую гору оладьев Гейбу и кофе – черный – себе. После этих завтраков Гейбу становилось нехорошо, но он всегда умудрялся проглотить все до последнего кусочка.

Но однажды пластинка на проигрывателе так и не сменилась. Когда Гейб наконец выполз из кладовки, он обнаружил, что мать бесформенной кучей лежит на полу; вокруг головы застыли лужицы королевской крови. Там же валялись несколько долларовых купюр, наполовину красных и липких. Комната наполнялась гулом от заевшей на проигрывателе иглы, которая все время соскакивала в конец записи.

Гейб обнял мать руками и поднял ее на кровать. Он с усилием сглотнул, так как рвота подошла к самому горлу, когда ее голова неестественно откинулась набок. Он положил ее на простыню и укрыл, подложив под шею подушку, а сам свернулся калачиком рядом.