Светлая печаль Авы Лавендер

Для всех было совершенно очевидно, что Джек Гриффит – отец детей Вивиан Лавендер; те, кто знал Джека, видели сходство с ним моего брата – но никто не осмеливался об этом сказать. Возможно, они брали пример с отца Джека, сварливого Джона Гриффита, который, когда бы ни проходил мимо булочной Эмильен, морщился и стискивал зубы. Были такие, кто божился, будто видели, как он плюнул в Вивиан в тот день, когда она, еще беременная, в замызганном белом платье, которое отказывалась снимать, уволилась со службы у прилавка с газировкой. Его длинный и тонкий белесый плевок попал ей в спину, а потом утек вниз и смачно шлепнулся на тротуар.

Большинство предпочитало соблюдать по отношению к Джеку презумпцию невиновности. Предпочитали думать, что он попросту о нас не знал. В сентябре, еще до нашего рождения, он уехал в Уитмен-колледж. И с тех пор не возвращался. Не стоит забывать, что между нами лежали четыреста километров.

И вдруг на наше двухлетие заявилась Беатрис Гриффит.

В первый и последний раз.

Именно бабушка увидела, как она идет по дорожке. Мелкие нетвердые шажки этой женщины так напомнили Эмильен ее собственную хрупкую Маман, что она просто не могла не поприветствовать Беатрис и не пригласить ее в гостиную. Позднее Эмильен вспоминала, что Беатрис разоделась в пух и прах для столь кратковременного визита. На ней был элегантный серый костюм с широким, затянутым на талии поясом, пара белых перчаток и шляпка с вуалью, которая плотно сидела на голове с короткой стрижкой. На щеки, будто обтянутые папиросной бумагой, она нанесла розовые овалы румян.

Когда мама показала ей нас с Генри, Беатрис прижала к груди свои ручки в перчатках и стала тихо бормотать под нос «м-м-м», пока руки не задрожали, а слезы не полились в ее улыбочные морщинки.

Она принесла подарки: мне – юлу, а Генри – набор кубиков. И держала меня на коленках, пока крылья не защекотали ей подбородок.

Перед уходом Беатрис схватила Вивиан за руку.

– Тебе не обязательно делать все самой, – прошептала она.

Беатрис не всегда была такой тихоней. В юности она слыла смешливой – и даже боевой, – а в выпускном классе ее избрали «самой неподражаемой девочкой». Именно она своим остроумием отвлекла футбольную команду противника, а одноклассники в это время стащили их талисман. Она первой во всей округе сделала стильную короткую стрижку, а потом, ощутив, как уши обдает прохладным осенним воздухом, уговорила на это и подружек. Когда в ее жизни появился Джон Гриффит, чьи голубые глаза и волевой подбородок вызывали у нее слабость в коленях, подруги заметили в жизнерадостной Беатрис перемену. И совсем скоро ждать дома, когда позвонит Джон, ей стало важнее, чем пойти на матч по случаю встречи выпускников. «Вдруг матч затянется? Что я ему скажу?» – переживала она, от волнения теребя что-нибудь пальцами.

Джон, сын неудавшегося продавца ковров, водил фургон доставки в прачечной. Ходили слухи о его участии в противозаконных делишках, но лишь на уровне шепотка, вьющегося следом, словно назойливый комар теплым летним вечером. Когда Беатрис и Джон поженились, она стала еще меньше появляться на людях. Если подруги приглашали ее на чашку чая, Беатрис всегда находила отговорку, чтобы не пойти, или причину, чтобы поскорее уйти. Ей нужно приготовить ужин. Джон предпочитает есть ровно в шесть. Ей нужно убрать дома. Джон предпочитает, когда к его приходу полы натерты и ванная начищена до блеска. И, самое главное, ей нужно зачать дитя – Джон хочет сына.

Вскоре после рождения Джека подруги совсем перестали к ней заглядывать. А зачем? Разбитная Беатрис, с которой они когда-то знались, с тех пор сникла. Возможно, именно поэтому, когда она много лет спустя пропала, никто и не заметил. Ни соседи, ни старые друзья, ни Эмильен, настолько поглощенная работой в пекарне, что даже не смекнула, что Беатрис Гриффит больше не приходит за своими еженедельными тремя буханками хлеба.

Муж Беатрис тоже не заметил бы ее исчезновения, если бы, вернувшись домой в шесть, не обнаружил, что стол не накрыт к ужину.

– Черт бы тебя побрал, Беатрис! – заорал он. – Это еще что за напасть?

И тогда увидел, что вещей жены тоже нет – в одной половине спальни было пусто, хоть шаром покати. Будто она никогда здесь и не жила, а Джон последние двадцать три года вел полужизнь. Он все звал и звал ее по имени и поражался тому, как раскатисто звучал его голос, заполняя комнату.

За все годы супружества Беатрис Гриффит ни разу не посчитала мужа подавляющим. Возможно, это приходило ей в голову раз или два, но она всегда полагала, что свободу приносят в жертву любви. Поэтому она и глазом не моргнула, когда в первую брачную ночь молодой муж внимательно осмотрел простыни на предмет девственной крови. Или когда выбрасывал тщательно продуманную ею еду собакам, если приготовленное мясо было ему не по вкусу. Нет, Беатрис никогда не считала мужа подавляющим, пока не услышала, как он приказал их сыну, Джеку, расстаться с Вивиан Лавендер. Позднее, когда они остались одни, Беатрис глубоко вздохнула и тихо проговорила: