Вика плохо помнит, как она доехала до дома. Шла по улице как сквозь туман, ничего не видя вокруг. Ввинчивалась в толпу, не соприкасаясь с ней, одна со своим страхом, перетянувшим сердце бельевой бечевкой, завязанной морским узлом. Со стороны стала похожа на знак вопроса. Сгорбленная старушка со спутавшимися тусклыми волосами, ставшими отражением ее мыслей.
Два дня ходила будто с заложенными при резком спуске самолета ушами: никого не слышала, а только думала о том, что ей предстоит операция и она станет уродкой, муж, возможно, даже будет ее жалеть, но как женщина она существовать для него перестанет. Сначала даже хотела ему ничего не говорить (это пока домой шла из поликлиники), но, как только переступила порог квартиры, уже поняла, что не выдержит. Насилу дождалась, когда Глеб придет с работы, — и все ему вывалила, еле сдерживая слезы.
Глеб оцепенело сидел в кресле и молчал, видимо, сживаясь со сказанным. Потом, взяв себя в руки, проговорил:
— Успокойся. Ведь ничего же еще нет. Тебя просто посылают сделать снимок. Это же у многих.
74
В поликлинике онкоцентра народу было столько, что, как оказалось, сидеть здесь надо было весь день. Люди приходили сюда в шесть-семь утра и только к вечеру уходили. Само по себе это сидение было изнурительно. Ощущение разбитости из-за того, что встала рано, и невозможность поверить в предполагаемый диагноз — все сливается в одно расплывшееся нефтяным пятном на тихой прозрачной воде впечатление никогда не испытанного ужаса. Даже здоровый, попавший сюда по осторожности или некомпетентности врачей, оказывался втянутым в водоворот, из которого приходилось выкарабкиваться, захлебываясь слезами и отплевываясь от ледяной и мутной воды. В одной очереди сидели люди с черными щеками и губами, будто измазанными мазутом; женщины с одной грудью, отсутствие которой угадывалось по пузырю на халате, напоминавшем съежившийся воздушный шарик, который вдруг лопнул сам по себе, перестав радовать своим невесомым парением над головой; женщины с отекшими руками, ставшими похожими на срубленный и очищенный от коры ствол; молоденькие девушки с еще молодыми мамами и неопрятные нечесаные старухи, еле волочившие слоновьи ноги с вздувшимися чернильными венами, которых медленно и осторожно вели под руку их уже тоже изрядно потасканные жизнью и постаревшие дети. Но не эти старухи потрясли Викино воображение. Потрясли именно молоденькие девушки с небесными глазами. В одной очереди сидели и те, кому предстояла операция, и те, у кого она была позади. Последние тоже делились на две категории: людей, выпросивших у неба отсрочку, и тех, для кого конец приближался со скоростью надвигающегося локомотива.
За многочасовое сидение в этой очереди обреченных или приговоренных к смятению можно было заболеть даже здоровому. Именно здоровые, очутившиеся здесь из-за перестраховки врачей, чувствовали себя загнанными зайцами, попавшими в капкан. Именно здоровые вбирали в себя жадными глазами этих обреченных на небытие, с нескрываемым страхом примеряя на себя жизнь этих людей, которая истончалась, пересыхала, будто ручеек под палящим пустынным солнцем, раскаленным добела. Обреченные на конец или живущие иллюзией, что они немного побудут еще на этой земле, смирились уже со всем, что вскоре предстояло, и, казалось, были спокойнее всех впервые попавших сюда и внезапно выдернутых, словно морковка из грядки, из ровного частокола зеленых распушившихся дней.
Вика со страхом и сочувствием глядела на людей вокруг. С удивлением подумала о том, что они здесь такие же обычные, как те, что ходят по улицам и штурмуют подошедший автобус. Посмотрела в окно, и ей показалось, что там, снаружи, другая планета, где на душе благополучных и легкомысленных людей все легко, точно майский тополиный пух. Подумала о том, что несколько дней назад и она была там, летала по улицам, не ведая о своей болезни. Мечтала о том, что надо бы купить наконец шкаф на кухню, а то кастрюли и сковородки уже не впихиваются в стол, и их приходится втискивать в старый холодильник. А неумолимое и ко всему бесстрастное время отсчитывало последние минуты ее неведения.