Светло, синё, разнообразно…

Пришла, однако, и наша очередь. Коваль, Валера Агриколянский и я к той поре уже были отравлены обэриутством и веселились за рамками смысла.

Д’АРТАНЬЯН

Я иду со станции от девушки Констанции,
От девушки Констанцьи Бонасье!

РОШФОР

Напрасно шел со станции от девушки Констанции,
Уж ей не принесешь ты монпансье! – и т. п.

Причем мы имели наглость разыграть эту чушь на институтской сцене. Чем вызвали общее недоуменное хихиканье. Еще хорошо, что не освистали.

У этого юмора имеется своя интонация. Кроме Коваля ею владеет еще только Леша Мезинов да Миля Херсонский. Передать ее невозможно. Вот Миля подходит к Леше и хлопает его по плечу:

– Печорин! Отчего ты черен? —

и ха-ха-ха! Весь юмор.

В небольших шедеврах Коваля, желательно в авторском исполнении, интонация эта звучит во всей полноте: см. его «Гена, идущий с рентгена» или «Иван Грозный и его сын Иван». А уж эта песенка его, одна из первых:

Эх, из тюремного окошка вылезает атаман.
Финский ножик на припасе и заряженный наган.

Эх, ты наган семизарядный, в реку брошу я тебя.
Ты зачем осечки делал, когда резали меня?

Эх, меня резали резаки, я на столике лежал.
Мой товарищ Колька Силис
(или Вовка Лемпорт, или Юра Визбор)
мою голову держал.

Эх, задушевного товарища не стало у меня.
Как несчастная девчоночка остался мальчик я.

Источником вдохновения, если не ошибаюсь, явилась операция по поводу аппендицита, пережитая автором.

Они с Лешей Мезиновым еще тогда, в институте, вместе начали повесть о странствиях капитана Суер-Выера с командой. Некоторые фразы оттуда застряли в памяти навеки, например:

«– Ананасана-бананасана! – вскричали пираты и театрально побежали на абордаж». Так что ватерлиния фрегата «Лавр Георгиевич» заскрипела в тиши океана лет за тридцать до полного воплощения замысла в последней вещи Коваля. А между Суером юности и Выером зрелости расположились вся Юрина жизнь и вся его проза, в которой этот юмор с оттенком сюра органически слился с изумительной лирической нотой, с тем, что Юра называл вслед за Шергиным – веселием сердечным.

Без веселья Коваль не Коваль. Хотя в самом-то начале были у него робкие заходы в чистую лирику, вроде:

Одуванчик желтым был,
Сделался седым.
Ты моя весна-красна
Растаяла, как дым.

Или тот рассказ, где его герой в сумрачном лесу вдруг услышал звуки рояля и побежал туда, «попадая в такт», – нередко поддразнивал я Юру этим «попаданием», от чего он добродушно отмахивался впоследствии.

К дружбе Юра относился ответственно. Советы, мнения, просьбы выслушивал всегда внимательнейше. Когда в 83-м году возникла мысль о ежегодном институтском сборе в конце декабря, он сразу же предложил свою мастерскую как место собрания нашей компании (человек тридцать) и каждый год накануне даты обзванивал всех и готовил елку и всяческую закусь, а когда Ряшенцев попросил сдвинуть дату (иначе у него не получалось участвовать), Юра опять же обзвонил актив, чтобы принять решение коллегиально.

А уж когда, на почве литературных разногласий, дошло дело до выяснения отношений с лучшим другом Лемпортом, что привело к полному разрыву таковых, уж как он переживал! О чем без смеха не может вспоминать другой лучший друг, Силис, который в конце концов и примирил лучших друзей к их обоюдной радости.

Стихийный человек и отъявленный диссидент Петя Якир ему нравился, больше, конечно, стихийностью, чем диссидентством. Они любили вместе выпить и попеть «Когда мне было лет семнадцать». Однако опасная атмосфера диссидентского существования была совсем не для Коваля. Он был вольный художник и вольничал в своем художестве как хотел. Прекрасная его палитра при этом никак не задевала советскую власть, ибо предпочитала другие объекты для изображения. Да и не сталинское все-таки было время, когда убили бы просто за то, что вольничает.

Ко всякого рода протестам и возмущениям Юра очень даже прислушивался с полным сочувствием, но участвовать в них не стал. Так и говорил: «боюсь». Хотя дело было не в боязни, а в натуре, для которой и славить власть, и порочить было неестественным. А когда в самый разгар диссидентства Петю все же заносило в Юрину компанию, то выпивали и пели оба с прежним азартом, причем Петины топтуны запросто могли топтаться где-нибудь поблизости.