Светлые города

Но что-то, восставая из глубины, отвечало: «Нет». Без логики. Без «почему». Просто — «нет».

«Нет!» — коротко и твердо.

«Нет!» — отражалось в глубине ее молящих глаз, в безвольной печали ее рук, лежащих на скатерти.

— Пойдемте, Зина. Я вас провожу домой.

Они вышли на улицу.

— Зиночка, поступлю-ка я на современный манер, не буду вести вас под руку, а обниму за плечи, Можно?

Она рассмеялась.

Гостиница «Таллин».

— До свиданья, Зина. Спасибо.

— За что?

— За все.

Дошагав до угла, он остановился и оглянулся.

Она стояла у входа в гостиницу и махала ему рукой. Немолодая, печальная.

Она перестала надеяться. И сдалась.

• Глава десятая •

1

Подойдя к двери своего номера, Петр Ильич прислушался и, не сказав «добрый вечер», молча, не глядя в сторону Вики, перешагнул порог.

— Вика, ты спишь? Давай-ка бинтовать ногу на ночь.

Не повернув головы, она покорно протянула из-под одеяла больную ногу.

И вдруг его взмыл изнутри смех. Он увидел со стороны эту дурацкую картину (словно двое в деревне поссорились и сели друг к другу задами. Сидят на лавке и молча лузгают семечки).

— Не больно, Вика?.. Я не туго забинтовал?

— Нет.

Она быстро подобрала под одеяло ногу, которой он только что касался. А вторая, левая, продолжала лежать, как раньше, поблескивая из полутьмы босой пяткой. Под диваном дремали Викины полуботинки, похожие на мужские. Тишина. Дурацкая. Тошнотворная. Сердитая тишина.

Из окна было видно, как маячит солнце сквозь дальние парковые деревья; острая крыша башни «Кик-ин-де-Кэк» пронзала небо, а дальше, в нетронутой, полотняной белизне его, вырисовывался и будто плыл навстречу Петру Ильичу прелестный купол собора Томпэа.

— Вика, — сказал Петр Ильич. — Ну, давай-ка поговорим наконец… Повернись ко мне, девочка.

Она не откликнулась, продолжала лежать все так же тихо и молча.

Все в ней было обижено: волосы, куртка… (Куртка, кстати, была отцовская.)

Казались обиженными ее большие ноги, выступавшие согнутыми коленками из-под одеяла.

— Дочка, — повторил Петр Ильич и пододвинул стул к ее дивану. — Ты умная, а?.. Ты шустрая? Так поговорим давай… Потому что уж больно глупо.

В ответ она тихо всхлипнула.

Первый раз с тех пор, как выросла дочь, Петр Ильич услышал, что она плачет. Он понял, что Вика умеет плакать, он вспомнил, что Вика ребенок.

Она плакала гордо, отворачивая от него лицо…

И тут он потерял и юмор, и разум. Не мог он видеть слез. От этого зрелища он злился, сердился и тупел.

— Вика! — сказал он сердито. — Полно, будет… Ну, ради меня. Ну, что с тобой, мой дружок? Ты его любишь?.. Да? Ну, ладно, ладно. Я понимаю. Давай-ка поговорим, подумаем.

Она молчала и плакала.

— Ваше высочество, на колени, что ли, прикажете встать? Ты меня до этого доведешь, матушка. Ты… ты ведь уже большая. Пожалуйста, что хочешь, то и делай. Только скажи мне начистоту. И мы подумаем вместе…

— Не… не… зна-аю.

— Как так?.. Такая большая девочка, а не знает? И как ты могла, нет, скажи мне, как ты могла не предупредить меня в ту ночь?.. Разве ты не понимала, что я буду искать, что я ошалею. Ведь ты у меня одна! Одна…

— Я знаю, папа…

— Ну как ты к нему относишься? — требовательно повторил Петр Ильич.

— Не знаю.

К горлу, к глазам Петра Ильича поднялось ликование.

— Но он тебя любит. Он хочет жениться на тебе. Он со мной говорил.

— А я его не просила хотеть жениться.

— Ловко! — ответил Петр Ильич. (И вдруг стал очень-очень справедлив.) — Девочка, это нехорошо. Это же с твоей стороны легкомыслие, жестокость. Он искренне, может быть… А я… Я, признаться, думал…

— Перестань, папа.

— Как так перестань? Он мне не нравится, — сказал, ликуя, Петр Ильич. — Есть в нем что-то… что не вызывает доверия… Богема!.. Нет, Вика, это, конечно, не тот человек… Скоро мы вместе будем над ним смеяться…

— Папа, не смей!

— Что именно?

— Не говори о нем плохо, прошу тебя. Он — хороший, ты же не знаешь! Я таких людей, как он, ни когда не видела! Он — славный, ни на кого не похожий. И у него собака… Он живет один. Совсем один. В лесу. С собакой.

— Откуда ты знаешь, где он живет?

— Как так — откуда! Я ж у него была.

Петр Ильич встал, подошел к окну.

— Девочка, я пройдусь, — сказал он тихо. — Тебе ничего не нужно?

— Нужно. Пирожное.

— Принесу, — надевая шляпу, ответил Петр Ильич.

…Он отправит ее домой! Больше он ничего придумать не может. Не умеет, не может. Он за нее в ответе перед собственной совестью, перед Викиной матерью. Нашла дорогу в какой-то шалаш… Все это может кончиться дурацким, необдуманным браком. Он отправит ее домой — это лучшее, это единственное, что он может придумать, право…

Велики достоинства человека: «У него — собака!» Тонко, логично и убедительно. Одним словом, — домой, домой!

Решил — и будто тяжесть спала с души.

Купив пирожных, он возвратился в гостиницу. Вошел в номер, спокойно поцеловал дочь и заказал чай.

В летнем платье, в тапках и отцовской соломенной шляпе, она теперь часами просиживала на балконе. Вскидывала по-детски на перила большие, тяжелые руки.

— Папа, мне это примерещилось?.. Папа, я помню какой-то балкон.