Светлые города

— Балкон?.. Подожди. Да, да… Мы тебя выкатывали в коляске. Только ты помнить этого не можешь. Тебе было несколько месяцев. Это было в Разливе.

— Нет, я помню, я помню! Балкон… А над ним — навес, верно, папа? И мама в голубом платье… (Она осеклась.) Папа, а мыльные пузыри были? Я пускала мыльные пузыри? А еще я помню, ты купил мне новые туфли. Они скрипели. Я думала, это очень красиво, чтобы скрипели. Я думала, все про меня вот как думают: «Идет девочка. Счастливая девочка… До чего скрипят туфли!» Я стояла на лестнице в новых туфлях и вроде бы пускала пузыри. Пузыри летели… Ударялись в большое окно на лестнице. А я думала: «Бедный, он, наверно, не хотел лопнуть». Я стояла на лестнице? Скажи!

— Стояла, стояла…

— Ты несерьезно. Ты не вникаешь. А потом — я помню еще вот что: как твоя няня принесла мне кастрюлечку. Она сказала: «Играй на здоровье, деточка». Была кастрюля?

— Право, не помню.

— Ну как же тебе не стыдно?.. Я была маленькая, а все помню. А ты ничего, ничего не помнишь. А еще ты должен был ехать куда-то, а я все думала: если ты каждый день меня столько целуешь, сколько раз ты меня поцелуешь, когда станешь со мной прощаться? А ты — ничего такого. Прижал меня, махнул рукой и пошел… И еще я помню, мы пили чай. Я взяла леденец, который принесла няня, и кинула в блюдце. А мама хлопнула меня по руке… — И снова Вика замолчала и прикусила губу.

Постучали в дверь. Вошла горничная и протянула Вике цветы.

Она робко взглянула поверх цветов на отца.

— «Папа, папа, — сказал, поддразнивая ее, Петр Ильич. — Это было, было? Он прислал мне цветы… И я, помнишь, еще на балконе сидела, а ты — стоял. А у него собака была. Верно, папа?»

Кто нынче думает о цветах?

Эстонцы.

Здесь увидишь цветок в кабине вагоновожатого, на телеграфе, в окошке телеграфистки, в комнате гостиницы, где утюг и доска для глажки.

Не очарование дочери, — в ней, как полагал Петр Ильич, не было поэтического, а только чувственное очарование, — заставило ее поклонника подумать о цветах. Привычка. Привычка всюду видеть цветы.

Горничная сияла. Нормально: Петр Ильич отец, у него дочка на выданье. В гостиницу приходит музыкант. Блондин. Звать — Мишелем… Валет из колоды карт. Эдакий рыцарь со стула в ратуше!.. В одной руке — дурацкий футляр, в другой — букет… Так он думал, а в ответ ему смеялись глаза пожилой горничной. Она была уверена: он счастлив вниманием, которое оказывают его выросшей дочке.

Петр Ильич завязывал галстук. Стоял спиной к окнам. И вдруг под балконом раздался свист. Вика наклонилась через перила. Ее спина, затылок, все движения ее большого тела были похожи на повадки собаки, услышавшей свист хозяина.

— Вика!.. Что это значит?

Она взглянула, щурясь со света, в темноту комнаты.

— Как это что? А он приходит каждый день.

— И свистит каждый день?

— Ну да…

Петр Ильич глянул вниз.

Задрав голову, под балконом стоял трубач. Лицо его было властно. Лицо вполне нормального дрессировщика.

Музыкант щурился. Увидев Петра Ильича, едва наклонил голову. (Стоит ли, на самом-то деле, чувствовать себя виноватым перед отцом, если сумел укротить его строптивую дочь.)

— Вика! Я, право, не понимаю. Ты что ж, собака? Я просто не нахожу слов.

— Он говорит, что не может сюда ходить потому, что ты дурно к нему относишься. Он не хочет тебя огорчать.

— Что?! — сказал Петр Ильич. — Вот так так… Приходить — огорчительно. Свистеть, ломать тебе ноги, уводить тебя по ночам, — согласись, что это самое что ни на есть разлюбезное для меня дело.

…«Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом», — говорил он Зине, подсмеиваясь над собой, разводя руками и сдерживая вздох.

Зина молчала, улыбалась ласково и понимающе. Она была всегда на его стороне — в Моспроекте. И тут.

Хорошо, когда в нашей власти вызвать чью-то улыбку. Хорошо, когда мы можем кого-нибудь поцеловать, сразив его радостью неожиданного подарка. Хорошо, когда доходишь, не оборачиваясь, до угла и вдруг, обернувшись, видишь глаза, которые провожают тебя.

Хорошо!.. Легкомысленно, дурно. Но что ж поделать? Все-таки хорошо.

2

Вика не знала, что билет в Ленинград уже лежит у него в кармане. Зачем? Разве ему докладывали, когда они уходили по вечерам, в котором именно часу она вернется? О нем начисто забывали, когда по их милости он не спал.

Она строптива. Скажи ей слово, а она возьмет и отправится, чего доброго, прихрамывая, в лесную сторожку. Что тогда? Вызывать Клаву? «Дитя сбежало. Ратуй…»

Хорошо. Но разве это не он считал дни, когда дожидался Викиного приезда, и разве это не у него тогда сжималось сердце от нежности к дочери?

Должно быть, даже в любви отцовской и материнской бывают минуты ее сильнейшего накала. Такие минуты мстительны.

Когда тоска по близкому человеку жгуча, чувства, будто устав, не в силах выдержать напряжения, вдруг становятся холодней.

У морей и у чувств бывают часы приливов, отливов, штилей, штормов. И все-таки в час отлива, когда море отступит от берега, это не значит, что в нем сделалось меньше воды. Притихшая любовь и отступившее море набираются сил, чтоб крепче ударить по земле.

Однажды она сказала: