Свето-Тень (СИ)

- Как уникальны десятки других миров, - я отставила пиалу. - Скажите, каким богам вы молитесь в своем Парфеноне, которого никогда не стояло в Эдессе? Ваша уникальность - отражение в мутной воде отблесков угасшей культуры.

Я выбралась из кресла и направилась к выходу, убедившись, что друзья следуют за мной.

- Вы - тени теней, и это говорю вам я, Эшти. Прощайте.

Уже на воздухе, вне стен Дома Правительства, обители предательств и интриг, я позволила себе тихо выругаться.

- Куда теперь? - участливо спросил Альдобраст.

- На Консул, - не утерпела, добавила. - К чертовой бабушке!

- Леди Калли!

Я вздрогнула и обернулась на оклик. Через площадь вприпрыжку бежал белокурый подросток с печальными глазами одинокого ангела. Зря плакала Тайли, с Тодом все хорошо.

- Флинер, скажи, ты веришь в чудеса?

- Я Творец Невозможностей, милая, мне ли в них не верить?

- Нет, в нерукотворное чудо, без привлечения Сил и предвидения. В чудо естественного порядка.

- Пожалуй, нет, если не считать таковым наше знакомство.

- Проблема в том, что и я не верю… Однако чудо прямо сейчас несется мне навстречу.

День 135 (по ст. исч-ю).

Вишневое дерево расцветало ровно на шестнадцатый день первого месяца, хотя земля еще была покрыта снегом и холод царил в природе, и так происходило каждый год. И самурай играл под тем деревом с самого детства, а до него - его родители и их предки, много поколений подряд. Он вырос, прожил достойную жизнь, состарился. Его дети покинули мир раньше самурая, и теперь радовало его только вишневое дерево.

Но однажды сакура умерла; от горя самурай занемог и отправился уйти вслед за ней. Соседи старались отвлечь его от тягостных мыслей, и посадили в его саду молодое вишневое дерево, очень красивое. Самурай выглядел счастливым, но в действительности сердце его разрывалось от боли.

И тогда, на шестнадцатый день первой луны, старик вышел в сад, поклонился сухому стволу и произнес:

- Возьми мою жизнь, начни расцветать снова.

Он исполнил обряд харакири, под высохшими ветвями сакуры, на белом покрывале, ставшим алым от его крови.

Дерево расцвело в тот же час.

И продолжает покрываться в бело-розовым туманом год за годом, на шестнадцатый день первого лунного месяца, в сезон снегов, ведь в нем - душа самурая [30].

Я пересказала это предание Ане, увы, с неминуемыми расхождениями от оригинального текста, но и память моя несовершенна. Рассказывая, я ожидала, что подружка оценит историю.

Когда она ответила мне, голос - нежный, мелодичный, с грустинкой - исходил разом изо всех стен, с некоторой задержкой, рождая глухое эхо.

- Блестят росинки.

Но есть у них привкус печали,

Не позабудьте! [31]

Лишенная подобных звуковых эффектов, модулируя размеренный речитатив, я откликнулась:

- На осеннем поле

Непрочный приют осенен

Сквозной плетенкой.

Оттого-то мои рукава

Что ни ночь от росы намокают [32].

- Великолепно, Ирина! Ты позволишь мне сохранить это танка?

- Тебе не требуется моего разрешения, Ана. Пока мои воспоминания не стали сквозной плетенкой, я рада поделиться ими с тобой.

- Люди не помнят, но мы храним. Я - что та сакура с душой человека, хоть и машина, а роса на моих ветках имеет вкус слез. Жаль, я не умею плакать.

- Но ты видишь сны. Ты более человек, чем сонмы двуногих. И я завидую тебе, потому как роса на моих рукавах - вкуса крови.

- Тебе нужен отдых, Ирина. Впереди много осенних полей…

- И непрочных приютов, - я улыбнулась сквозь слезы. - Знаю, дорогая, знаю… Но я больше не могу спать. И все больше скучаю по дому, пускай мне там теперь нечего делать.

- Я не обладаю предзнанием, - изрекла мыслящая машина. - Но уверена, что ты никогда туда не вернешься. Прости. Это не значит, что тебе нужно его позабыть.

- Ты права, мне надо развеяться, - я рывком поднялась с округлого ложа. - Пойду, поищу кофе и праздношатающихся.

- Грустишь?

- Скорее, пафосно депрессирую, - я отставила чашку, наполненную ароматным кофе со сладким фруктовым сиропом, чтобы перенести все внимание на подошедшего мужчину.

Мы не были особо близки с Листенном, довольно замкнутым и молчаливым человеком. За все время я едва ли слышала от него десяток фраз.

- Тебя подослала Ана? - вывод был очевиден, а откровенность я ценю выше хорошей игры.

- Она. Говорит, ты скучаешь по дому.

- Немного. Присаживайся, кофе будешь?

Он кивнул, протягивая мускулистую руку к настольному табло, чтобы набрать заказ. Темные пальцы заплясали над крышкой стола.

- Ты гадаешь, отчего Ана прислала к тебе молчуна?

Я развела руками, признавая его правоту.

- На самой высокой скале моей родной планеты, Ираго, выбито:

За жизнь непрочную и жалкую

Цепляясь,

Весь вымокший в волнах у Ираго,

Кормиться буду я теперь, срезая

Лишь жемчуг-водоросли возле берегов [33]!

Я потрясенно молчала. Для одного дня звучало излишне много лирики, более чем специфичной, и столь удивительны были такие строки в устах Листенна, рушащего мое представление о нем.

А ведь если присмотреться, можно разглядеть в нем азиатские черты, смазанные - еще бы, за столько-то веков! - но вполне угадываемые.