Светоч русской земли (СИ)

Назавтра они всей семьёй явились к волостелю. Кириллу было страшно узнать, что он и не боярин уже, что несудимой грамоты на землю у него нет, что отвечать ему теперь по суду придётся перед волостелем, Терентием Ртищем, и что хоть он - и вольный человек, муж, владелец холопов и земли, но когда выйдут льготные лета, придётся ему и дани давать, как всем, и мирскую повинность сполнять наряду с прочими, только что не в черносошные крестьяне записали его, а в вольные землевладельцы, и то благо!

И знал, и догадывался Кирилл, что будет так, а всё же надежда была, что блеск прошлого величия, прежних заслуг на княжеской службе, когда он пребывал в своём нарочитом звании, что-нибудь да будут значить и здесь, на московской земле. Всё оказалось тщетой, обольщеньем ума, марой. И пришлось принимать сущее, как оно есть, полной чашей испивать горечь бытия.

Но надо было жить, начиная жизнь сызнова. И повелись неусыпные труды. В доме Кирилла вставали до рассвета, до первых петухов, а ложились, когда уже отсветы заката густели и меркли над землёй.

Мария ещё подсохла, морщины пробороздили щёки. Когда и сколько она спала - никто не знал. Утром, до петухов, она уже была на ногах, наряжала на работы, шила, пекла и стряпала, доила коров и кормила телят, пряла шерсть и лён, успевая надзирать за хозяйством, видеть работу каждого, да и сверх того каждому находить слово, ободрить, приласкать, успокоить: лечила ожоги, поила болящих травами, ободряла Кирилла, опустившегося и потишевшего на первых порах. А когда заглядывали то Юрий, то Онисим, то который из Тормосовых или местных радонежан, умела и гостя принять, и не теряла ни перед кем своей осанки, паче мужа блюла боярскую гордость.

Под её взглядом и мужики не теряли себя, рубили хоромы, валили лес, готовили пашню под посев, чистили пожни. Приходилось работать топором и тупицей, пешнёй и мотыгой, теслом и скобелем, молотом и сапожной иглой. Мяли кожи и сучили дратву, тачали и шили, гнали дёготь, чеботарили и лили воск.

Не хватало людей, да и приказать, как прежде, уже было нельзя - вольные смотрели поврозь, ладили отойти от господина, жить в особину, слободскими землепашцами. Если бы не дружные усилия семьи, если бы не Стефан, развернувшийся на диво, не сдюжил бы Кирилл и первого своего года в Радонеже, хоть и помогали ему наездами Тормосовы, и Онисим не оставлял родича.

Стефан въелся в работу. Он рубил, тесал, ворочал стволы, ковал коней, щепал дранку на хоромы. Сухощав, высок и крепок, с серебряным крестом на распахнутой груди, с огневым мрачным лицом, он безошибочно вырубал чашей углы, проведя чертой, брал топор и, не останавливаясь, проходил весь ствол, выгоняя затем играючи паз. Один ворочал деревья, клал на мох, покрикивая на холопов, которые теперь слушались Стефана беспрекословно.

Варфоломей любовался братом. Стараясь не отстать, спешил прежде слова исполнить его повеление. Не обижался, когда Стефан, принимая работу, лишь кивком одобрял чисто вырубленный створ двух бревён или выглаженную до блеска топором Варфоломея колоду окна. "Где, как и когда научился брат всё это делать? - думал Варфоломей, уминая сыромятину, по указанию Стефана, в вонючей жиже дубового корыта. - Откуда он знает труд мужика?"

Стефан частенько и ошибался, конечно, и творил не так и не то, и, наливаясь кровью, склонив голову, подходил к Якову ли, или к кому-то из опытных мастеров поспрошать о том, и другом, и третьем, но Варфоломей в своём обожании не замечал огрехов старшего брата. Даже и тогда не замечал их, когда Стефан, наказав ему что-нибудь делать, являлся вечером, после целого дня работы Варфоломея, и говорил:

- Не так! Выкидывай всё! Заново зачинай!

Первый раз это случилось с копыльями, которые Стефан неверно разметил, а Варфоломей по его указке наготовил целую гору, испортив заготовленное дерево. Копылья были глубоко зарублены и не годились в дело. Стефан ломал и швырял копылы об пол, а Варфоломей смотрел, жалея брата больше собственного труда.

Когда впервые пошли на пожогу, Стефан, глянув искоса, повелел Варфоломею:

- Лапти обуй! Сапоги погубишь!

Варфоломей переобулся. В дыму, в горечи низового пожара, задыхаясь и кашляя, надрываясь над вагой, которой он выворачивал пни и шевелил кострища, Варфоломей скоро оценил совет брата. Ноге стало горячо, и, глянув вниз, он увидел в дыму свой затлевающий лапоть. Воды не было, и пришлось долго совать и возить ногой по земле, прежде чем лапоть потух.

В дыму шевелились люди, открытыми ртами хватали воздух, кашляли, выжимая слёзы из глаз. Временами то тот, то другой, отшвыривая вагу, отбегал из пожара к болотцу, там валился в мох, на несколько мгновений погружал обожжённое лицо в ржавую воду. Один Стефан, чёрный, страшный, с пронзительными белками глаз на закопчённом лице, так ни разу и не ушёл с пожоги. Скалясь, сцепив зубы, ворочал вагой, кучами таскал сор, раздувая костры, обжигаясь, выпрыгивал из пламени и снова, сбив и охлопав искры с затлевающей свиты, кидался в огонь.