Светован. Штудии под шатром небес.

Просмоленные лоскутки тесно, как рыбья чешуя, лепились друг к другу. Наша кровля впитывала солнечные лучи, и чердак под ней не очень напекался. Для умеренной сушки трав это было именно то, что надо. Мы прорубили в дощатом фронтоне окошко на север. Через него травам предстояло отдавать избыток солнечной силы. Темно, сухо и свежо было на чердаке, и пахло умопомрачительно привянувшим лугом. Я разложил свитки зелья на небольших лесенках, сбитых из жердей, и спустился вниз. Старик сидел на бревне и внимательно рассматривал творенье наших рук. Я примостился рядышком. Дивная картина и дивное состояние. Озеро, которое мы перевернули верх дном, на фоне неба казалось застывшим. Перевернулось что-то и в моем мировосприятии. Пришло наслаждение и, вместе с тем, какая-то растерянность. Мы сделали работу, непростую и нелегкую. Это почти то же, что "пахать волком" (как-то я услышал от него такую поговорку о напрасном труде). И зачем надобно было так украшать ветхий хлевец всего на один сезон?!

— А почему нельзя было сушить травы на чердаке избы?! — с требовательными нотками в голосе спросил я. Спросил на правах партнера.

Он посмотрел на меня с легким удивлением:

— Мы ведь там живем.

— И что же?

— А травы умирают. Понимаешь? Им покой нужен, чтобы дойти…

Меня подымало спросить, куда дойти, но я не решился. Да разве можно было что-то скрыть от этого человека? Его серые глаза наполнились особенной ясностью.

— Ты хочешь сказать, что самые главные здесь мы, а не трава. Это так. Трава травой, но мы должны думать и о себе. О человеческом в нас. Мы пришли сюда на все готовое, не так ли? А готовое — это уже кем-то приготовленное. Нам послужило. Мы приложили к чему-то руки — оно еще кому-то послужит. Не гоже, чтобы разрушение начиналось с тебя. Ежели не можешь приумножить сделанное, хотя бы сохрани его. Таков закон нашего существования. Закон сохранения, который хранит и нас. Как мы — так и нам… Меня этому научил Лес, а китаец Чан Бао укрепил мое понимание. Мы вместе с ним бороздили неблизкий таежный мир. Помнится, в одном затяжном переходе совсем отощали наши припасы. Тянулись дожди. Благо, что мы прибились к какому-то охотничьему зимовью. Убогая хижина с дырявой крышей… Вода сбегала по нашим бородам… Но все же хоть какой-то приют с костром — мы сушились дымом. Под утро дождь прекратил свою трескотню над головами. Сквозь щели проникали лучи. Я возился с нашим скудным завтраком, по правде говоря, из ничего. Слышу, что-то шуршит над головой. Чан Бао насобирал кору и чинил крышу. "Мы остаемся здесь?" — спросил я. "Нет, пойдем за дождем. Таежная дорога после него становится мягче". Я ничего больше не сказал, но когда Чан Бао попросил оставить здесь пригоршню крупы, щепотку соли и несколько спичек, я ответил, что у нас самих осталось этого очень мало. "Очень мачо — это что-то, — сказал он.

— А "что-то" можно поделить. Ежели сюда придет за нашим следом человек, который не имеет ничего, он согреется и перекусит. И не умрет". Потом он еще занес охапку дров. И теплым взглядом окинул подлатанное жилище. Он был рад за незнакомого путника, который, возможно, когда-то сюда прибьется… После двух дней пути мы вышли к ветхой кумирне. Такие часовни ставили для лесных божков. Там, в кожаном мешочке, мы нашли рис и чай. Своей еды у нас уже не было. "Дух Каньгу позаботился о нас", — набожно проронил Чан Бао. Но я знал, что это позаботился о нас такой же таежник, как он, в сердце которого жил дух братства и закон сохранения добра… Мы без страха шли непролазными чащами, шли, потерянные на просторах, и делились. Делились, сами почти ничего не имея, с невидимыми обитателями Леса. Тогда из узких глаз Чан Бао выкатывались слезы радости и он говорил: "Каньгу весело. Он играет с нами". Мир принимал нас в свои объятья. Я становился светованом. Я приближался к пониманию, что ключ к удаче — это не повить, а бросать, не брать, а давать. А затем добрался и к высшей правде: все, что ты успел сделать для этого мира, ничто не заберет. Даже смерть.

Легкий ветерок, приносящий по вечерам из недалекого ельника дух живицы, игриво расчесывал листьями растрепанные волосы старика. Он потянулся к ветке рукой, прижал ее к лицу и сказал:

— В этом году неурожай орехов. Зачатые сейчас дети родятся слабыми…