Светован. Штудии под шатром небес.

Спасибо я не сказал, потому что меня не переполняла благодарность к этому другому времени. Зато на улице было больше воздуха, которого мне остро стало не хватать. И я неуверенной тенью протиснулся через железную вертушку двери.

На улице почему-то оглянулся и посмотрел на стену. Там из куска закопченной трубы свисало новое шелковое знамя. Скурпулен ревностно следил затем, чтобы по обеим сторонам центрального входа флаги висели всегда — и в праздник, и в будний день. Один из них сгорел и тут же был заменен новым. Но вот во мне что-то продолжало гореть. Донимала и жажда. Я пошел к киоску. Тут меня догнала вахтерша и молча протянула бумажку. Телеграмма. Я пробежал глазами бледные пляшущие строки: "Военных маневрах Двина погиб…"

Я не хотел читать дальше, скомкал бумагу в кулаке, как будто бы ее и не было. Будто бы адресована она не мне — я ведь уже не живу в этом общежитии. Я знал, кто мог погибнуть на Двине. Недавно он написал мне оттуда. Мой лучший друг, еще со школы. И в университет мы поступили вместе. Вернее, он примкнул к моему выбору. Чтобы не разлучаться. Хотя это было не совсем его. То есть, вообще не его. Поэтому после университета и завербовался в армию офицером политотдела — отвоевывать свою судьбу. Не хотел больше себя обманывать, "дотягиваться" до меня…

А мое сердце, наверное, принадлежало все-таки троим: слову, ей и ему, моему сердечному другу. Тогда я еще не знач простой истины, что личное счастье — это общение с близкими тебе по духу. И древнее слово "совесть” — это "весть" о том, что существует где-то сродная душа, с которой связаны вы невидимыми нитями. И что самая правдивая радость — это радость в бытии другого. Со-весть: со-братняя, со-радостная весть, идущая от души к душе…

Мне открыл это потом человек, который называл себя Светованом. И эта повесть, собственно, о нем.

Нас ранит то, что для нас самое дорогое. Слова с серой почтовой бумаги добили меня окончательно. Когда к нам внезапно приходит беда, мы направляем на это всю свою душевную защиту. Когда наваливаются сразу две беды — душа разрывается между ними. А когда одновременно три-четыре — душа замирает в растерянности. Она не готова к такому напору. Не зря Учитель завещал нам: каждому дню — своя злоба. Принимай не больше одной проблемы.

Если бы мы были хорошими учениками!..

Я шел по набережной. Река текла в одну сторону, поток людей — в другую. Липы тихонько шумели о чем-то своем. Река напомнила мне, что я хочу пить. И я спустился через бурьяны к воде и напился с колен, как зверь. Вода принесла на миг какую-то ясность. Я понял, что мне некуда идти. Да и не хочу. Я лег в траву и закрыл глаза, потому что векам тяжело было даже моргать. Ничего не хотелось думать, вспыхивали и мелькали какие-то обрывки картин, теснились, сплетались, обжигая разум. Потом я спал. Долго спал — остаток дня, вечер и целую ночь. Но сон этот не был сном — все вокруг я слышал, как наяву. Временами я открывал глаза. Трава холодила тело, одежда стала мокрой от росы, и разгоряченное лицо было мокрым. Я облизал губы — соленые. Значит, это была не роса, а слезы. Я плакал, хотя раньше считал, что уже давно разучился это делать. Я лежал в шаге от реки, из моих глаз текла другая река, начинавшаяся где-то в заледенелой груди, в закаменелой душе. Река горечи.

Потом пришло что-то живое, осторожно подышало мне в лицо, облизало. Резиновые губы, шероховатый ласковый язык. Пес, а скорее конь или баран, — эти животные любят соль. Горькой соли на моих щеках хватало. Я не шевелился, притворяясь мертвым. Да особенно притворяться и не было нужды. Животное ушло, а я остался, чтобы пережить эту ночь. Ночь, которая жила во мне и не предвещала никакого просвета дня.

Но день пришел. Первый луч скользнул по росистым стеблям, коснулся моего выстывшего лба, залил розовым цветом пергамент век. Зацокали по брусчатке каблуки первых прохожих. Я собрался с силами и поднял свое тело, ставшее таким чужим. Надо было куда-то идти. Наверное, на вокзал. Человек, который не знает, куда ему идти, идет на вокзал.

Первым, кого я встретил неподалеку от общежития, был Толя. Мы с ним жили в одном блоке. Он возвращался с ночной смены. Небритый и не выспавшийся, но, как всегда, — глаза горят. Толя работал инженером и был, вместе с тем, комсоргом, таким же строптивым правдоискателем, как и мой герой-афганец, через которого и поднялся весь этот сыр-бор.