Светован. Штудии под шатром небес.

Я не видел его спящим. Утром его уже не было во дворе. А вечером, когда я возвращался в свою каморку, видел через приоткрытую дверь, как он молится либо читает. А я не читал. Душа не принимала ничего книжного. О газете без отвращения и подумать не мог. Но мне было интересно, что же читает он. И как-то днем я втихаря проник в его горницу. Здесь все было предельно простым: дубовая кровать, заправленная синим солдатским покрывалом; вместо подушки полено, обтянутое рядниной; под кроватью в деревянном корыте насыпью серела соль; две иконы на стене; массивный стул с длинной домотканой рубахой на спинке; в углу, за дощатыми перегородками, яблоки и орехи; пол, как и всюду, глиняный, чисто подметенный; стены оштукатуренные, но в этой смеси было много соломы, которая играла на солнце теплыми золотистыми блестками. Из мебели — один-единственный самодельный ясеневый шкаф, в котором стояли кипы прошитых бумаг. Я не сразу понял, что это книги.

Странные это были книги. Все, до одной, без переплетов, без титульных страниц. Одни только сшитые блоки, пожелтевшие и засаленные, кое-где зачитанные до дыр. Я пролистал несколько. Издания были старые, в основном досоветские — научные пособия, исторические описания, географические карты и записки, философские и теологические трактаты. Была какая-то и беллетристика, но я не узнал авторов. За исключением разве что Сервантеса с его Дон Кихотом. Эта книга лежала отдельно, самая потрепанная и оправленная в тонкую фанеру А все остальное было мне неизвестно. И ничто не подсказывало источник. В каждой книге не доставало семнадцатой страницы. Такую "обезглавленную" библиотеку мне еще не приходилось видеть. И я в замешательстве закрыл дверцу шкафа. Дабы зазря не тревожить это сонное царство.

В светлице (он так называл комнаты — светлицами либо покоями) хозяина пахло яблоками и старыми книгами. Даже ворохи горной соли не могли перебить эти крепкие ароматы, что удивительным образом уживались между собой.

Тем временем моя жизнь на Поповой горе входила в спокойную гавань. В садовых трудах и прогулках по одичалым совхозным виноградникам я забывал, почему я здесь и что оставил там — в городской суете и безумии новопровозглашенного "ускорения". Здесь никто никуда не "ускорялся", не спешил. Я присматривался к жизненному укладу моего благодетеля. Он не тратил попусту время и энергию на лишние движения, хотя, казалось, все время пребывал в движении. Но не делал ненужных усилий, не ограничивал свободу тела, будто бы с дружелюбным интересом следил за собой со стороны — достаточно ли ловки и мудры его движения. Он не казался крупным и сильным, но чувствовалась порода, мощь внутреннего стержня. И каждое его движение было выверенным, точным, бережливым, красивым.

Я поймал себя на том, что люблю наблюдать, как он работает. Словно просматриваю фрагменты немых фильмов Довженко или Бергмана. Простое очарование красивыми движениями. Так мы любим неотрывно смотреть на движущуюся воду, на пламя огня.

Пожалуй, даже больше — я начал записывать кое-что в синюю тетрадь, которую нашел в своей коморке. Вот моя первая запись с его слов: "Каждый день — движение до приятной усталости. Это пружина жизни. Сладкая усталость тела — свежие мысли. Живот наш кормят руки. А голову живят хождением ноги. Самые лучшие мысли рождает дорога”.

Так спасительно прошла для меня целая неделя. Но странствования, полные новых мыслей и впечатлений, меня еще только ждали.

Как-то вечером он пришел поздно. Ужин мы окончили уже в потемках. Сидели молча. Сквозь ореховую крону сочилось, словно дым, фиолетовое сияние. Старик посмотрел вверх и сказал:

Луна вышла с ущерба. Это к новости. Такой же щербатой… Но пойдем, может, получится ее приспать…

Я не придал значения этой фразе. Только утром начал ее уразумевать. Поднялся чуть свет и принялся за живую изгородь. Почти сразу же послышались с улицы приглушенные голоса. Я раздвинул ветки и увидел худощавого мужчину в белом халате и белой шапочке, идущего навстречу старику от машины "скорой помощи". Он бодро пожал деду руку своими сухонькими ладошками. И голос его был сухой, даже скрипучий, как накрахмаленный халат.

— Я вырвался из операционной. Прибежал, чтоб оповестить вас, то есть, предостеречь. В органы поступил на вас сигнал. Какой-то подонок пишет, что вы принимаете больных, устроили целую подпольную клинику.

— Отнюдь, я не принял здесь ни одного больного. С какого б это чуда? Вы же знаете, что я не доктор.

— Знаю. Вы больше, чем доктор. Потому что мы в здоровом человеке ищем болезни, а вы в болезни видите другую сторону здоровья и усиливаете ее. Мы доктора болезней, вы — доктор здоровья. Я вам это уже говорил.