Светозары

Наломали камышу и бурьяну, насобирали сухих коровьих шевяхов, развели костер. Двигались вяло, как осенние мухи. Стали варить картофельный суп, для сытности высылали в него пару горсточек пшеницы, которую удалось натрясти по пустым мешкам. Суп получился плохой, зерно в нем не успело развариться. Но ведь есть все равно не хотелось. Ничего уже не хотелось… Вспомнилось мельком, как ездили мы недавно с бабушкой Федорой к ее отцу, столетнему деду Арсентию. И вот так же ночевали в степи. Но какая то была чудесная и тревожная ночь! Как полыхали над озером таинственные светозары, как восторженно и мучительно-сладко было на душе! Та ночь породила во мне неясный гул, эту странную музыку, которая нередко теперь звучит во мне и просится, чтобы я выкричал ее песней или стихами…

А сегодня почему-то все так тоскливо и горько… И холодно, и неуютно в ночной степи. Ущербная луна прячется за грязные лохмотья облаков и словно бы подглядывает оттуда, то высовываясь, то вновь скрываясь. И тогда вокруг костра такая чернота, что боязно шагнуть — как в пропасть…

Мы с Васильком идем к моей телеге, стелем себе постель из пустых мешков, мешками же и укрываемся, да еще драными своими шубенками. От мешков пахнет коноплей и пшеницей. Рядом топочут стреноженные лошади, с треском срывая зубами жесткую осеннюю траву. У костра еще какое-то время слышится разговор взрослых.

— Женишки то мои спать ушли, — жеманится Клавка Пузырева. — Вот он какой пошел, нонешний кавалер… Пойдем, Тамарка, и мы с тобой завалимся на пару… Или ты как?

Тамарка молчит. Она вообще молчит все эти дня, только хмурится и краснеет.

— Айда, Тамарка, — слышу я сквозь сон Клавкин голос уже из соседней телеги. — Айда, я тебе и местечко нагрела…

И я забываюсь в чуткой дремоте, и все кажется мне, что кто-то бубнит, разговаривает рядом.

Просыпаюсь от холода. Холод пробрал меня до костей, все тело сжалось, и кажусь сам себе легким, невесомым. Оказывается, во сне Василек перетянул все мешки на себя. Навожу порядок, делю мешки поровну и замечаю у потухающего костра две тени, Костер еле светится красными углями, еле чадит синим дымком, и от него доносится тихий говор этих двоих. И я узнаю Сеньку и Тамарку.

— Ох, и домищи там! — говорит Сенька. — Бывают десять этажей. Поглядеть, дак шапка сваливается… А сортиры прямо в избе. Туалетами зовутся.

— Ну, уж это… Как это в избе? — сомневается Тамарка. — Тут же и обедают, и… и сортир?

— Да честное слово! Суконкой буду! — горячится Сенька. — Крант отвернул — холодная вода. Другой отвернул — горячая, как из самовара. Никакой тебе заботушки!

— Ну, с водой может быть. А чтобы сортир в избе…

— Если не веришь, давай вместе съездим к брату в Омск? А работа в городу всегда найдется…

— Сказанул тоже. Ты с кем вместе думал?

— Один.

— Оно и видно… Убери руку!..

Я привалился к теплому боку Василька, маленько угрелся под мешками, и вязкая дремота стала снова засасывать меня, как теплая болотная жижа. Меня беспокоит разговор тех двоих у костра, в нем что-то тревожное, я пытаюсь понять, вникнуть в смысл, но сон накатывает, захлестывает с головой, и только глухо доносится бубнящее: бу-бу-бу, ко-ко-ко… Да это же красный петух Илюхи Огнева, первый на деревне красавец, роется в навозе, задирая голову, дергает шеей, зовет к себе своих кур и соседских: ко-ко-ко. Шея у петуха огненно-рыжая, хвост иссиня-зеленый, под сорочиное перо, крылья в темную крапинку, ноги мохнатые, как у парня-блатяка, который напускает широченные брюки на высокие голенища сапог. Словом, осанка гордая, независимая, только вот гребень малость подводит: вечно набоку, в темных пятнах-поклевах — результат частых баталий. Петух кокочет, дергает шеей, роет мохнатыми лапами навоз, а сам нетерпеливо чиркает крыльями по земле, косит закровенелым страстным глазом на курей: зазевайся только которая! Вдруг он с громким криком взлетает на наличник нашего окна, пестрит его своим пометом, известковые потеки ползут по стеклу. Из избы с мокрой тряпкой в руке выбегает бабушка Федора, машет на петуха:

— Шайтан ты мохноногий, холера тебя задави!..

И я снова просыпаюсь, высовываю из-под мешков голову. Над степью чуть брезжит рассвет, небо сизое, холодно и неуютно. Мешки словно истончились, продырявились — совсем не греют. «Бу-бу-бу», — доносится от потухшего костра. Прислушиваюсь — все те же: Сенька и Тамарка.

— …Головушка моя горькая, что же я делаю-то? — жалобно спрашивает Тамарка.

— Была бы шея, а хомут везде найдется, — говорит Сенька.

— Ну, и трепач! Тебе сбрехать — что раз плюнуть, — почему-то сердится Тамарка. — Сказанул тоже: сортир в избе! Ха-ха-ха!.. Убери руку!..