Светозары

— Я уж и не чаю, когда высплюсь всласть, — прогудел под нос, словно пожаловался самому себе, сидевший сзади меня дед Тимофей Малыхин.

— Пятый год выходного платья не надеваем! Поди, уж моль побила…

— Та гори воно огнем, тое платье! — веселым колокольцем зазвенела тетка Мотря Гайдабура. — Разве ж в платье дело, дорогие мои бабоньки?! Плясать разучились, песни спевать — це вот пострашнее. Яка вона жизнь без песни? Така ж, как у коняги: тико робишь да спишь… ну, покушаешь, коли шо е…

— Уж тебе ль на это жаловаться, Мотря? Чего доброго, а песен завсегда полна изба!

— Таких песен не дай бог никому, — грустно откликнулась Мотря. — Утром встают — в девять глоток: «Маты, кушать!», и вечером ложатся с той же песней…

— А что, товарищи, а?! — бригадир как ужаленный вдруг вскочил из-за стола, забегал по сцене. — Не гульнуть ли нам всей бригадой, а? Не встряхнуться ли немножко перед уборкой? Не сделать ли маленький сабантуй, как говорят у нас, у танкистов?..

— Умные слова и вовремя сказаны, — охотно поддержали из зала. — Только когда?

— Когда? — Живчик вскинул глаза к потолку, секунду подумал. — Сегодня. Прямо сейчас!

— Это дело попахивает кизячком, — намекнул кто-то, имея в виду тот злосчастный день, когда Федор Михайлович в разгар сенокоса распустил бригаду делать себе кизяк.

— Ну, кто не желает — не просим! — кипел бригадир, как всегда в подобных случаях, когда принималось какое-то решение, с ходу приступив к бурной деятельности. — Тэ-эк… Столы можно поставить прямо здесь, в божьем храме. А где их взять, столы?

— Нашел, о чем тужить! — весело отозвались из зала. — Ты лучше подумай, где спиртного взять, да закусь какую ни на есть.

— Дело говорите, — почесал в затылке Федор Михайлович, — без этого — какой же сабантуй? А в бригадной кассе — ноль целых ноль десятых. Тэ-эк… Есть у меня велосипед, почти новый, — как бы размышляя про себя, бормотал он. — И один денежный человек моим великом давно интересуется. Огнев!

От неожиданного окрика бывший бригадир Илюха Огнев даже вскочил.

— Продаю тебе велосипед! — торжественно объявил Федор Михайлович. — Катайся, пользуйся моей добротой.

— Эт за сколько же? — деловито осведомился Илюха.

— Гони на два ящика водки!.. Нет, на два с половиной.

— До-орого, — нахмурился Огнев.

— Дорого — да мило, дешево — да гнило!

— Уж ты, мой велосипед, женя едет, ноги — нет! — пропел кто-то в задних рядах.

— Ну, я не цыган, рядиться не умею, — сказал Федор Михайлович. — Сколько понадобилось денег сейчас, столько и прошу. Будешь брать или нет?

— Посмотреть ба, — тянул Илюха.

— Боишься, что обману? — Живчик подозвал кого-то из пацанов, протянул ему ключ от своей квартиры. — Чеши ко мне, пригони велосипед. Он в сенцах там…

4

И закипела работа! Столы снесли из ближних изб. Какую могли, принесли закуску. Бригадир распорядился по такому случаю зарезать колхозного барана. Люди бегали и суетились, как потревоженные муравьи.

— На работе бы так! — пошутил Федор Михайлович, подходя к артельному котлу, установленному на треноге во дворе клуба.

— Ах, нечиста сила! — замахнулась на него половником моя бабушка Федора. — А то мы плохо робим?! Изгинь отселя, сатана!

Словом, все было готово в одночасье. Загвоздка вышла лишь тогда, когда стали садиться за столы: старухи наотрез отказались «бражничать» в клубе, дабы не осквернять хотя и бывший, но божий храм. Для них пришлось поставить несколько столов во дворе. Нам, подросткам, тоже отвели отдельное место в клубном уголке.

Как только уселись за столы, шум и гам сразу прекратился. Наступила неловкая, какая-то тягостная тишина ожидания: не знаешь, куда положить руки — на стол или под стол на колени; не знаешь, куда деть глаза — они так и тянутся к еде, и никак не успеваешь сглатывать тошнотную слюну. Я заметил, что и взрослым сейчас не легче.

Наконец Федор Михайлович произносит тост, но вряд ли кто слышит, о чем он говорит. Взрослые стукаются друг с другом рюмками, стаканами, кружками — у кого что нашлось. Пьют. Тихо крякают, ойкают, стонут. И начинают неторопливо, церемонно даже, жевать.

Мы подражаем взрослым: ни в коем случае нельзя принародно выказывать свой голод, свою жадность к еде! Но это же пытка — вон она как пахнет, молодая разваристая картошка с крохотным кусочком бараньего мяса! Ванька-шалопут давно умял свою порцию, и теперь зыркает наглыми глазищами по сторонам: прячь от него все съедобное подальше!

Тихо. Слышно, как нарочито неторопливо стучат ложки и вилки. Но после второго тоста словно ветерок прошел по застолью: взрослые задвигались, зашушукались. Шум нарастал, опять же как ветер в предгрозовом лесу. Заговорили как-то все сразу, громко и торопливо, голоса слились в сплошной гул, загудело вверху, под чутким куполом, а кто-то уже раскатился неестественно громким хохотом, и пошло, и поехало…

И теперь, позабыв про недавнюю вспышку озлобления, все как-то потянулись к бригадиру, Федору Михайловичу Гуляеву, всем почему-то захотелось чокнуться с ним стаканами, сказать ему доброе слово.