Светозары (Трилогия)

— Это-то верно… Мое-то мое, да только… все одно чужое. Как там на фабриках да заводах — я не знаю, потому судить не берусь. А вот в нашем, крестьянском, деле… Как бы тебе объяснить? Крестьянское подворье — это вроде единая семья, понимаешь? И корова входит в человеческую семью, и лошадь, и бараны, и даже курицы — все члены семьи наравне с хозяевами и детишками… Скажем, стельная у меня коровка, последнее время ходит, вот-вот теленочка принесет. Дак я к ней, к своей семейной коровке, за ночь-то, поди, разов десять с постели соскочу да с фонарем наведаюсь, штобы, значит, не прозевать теленочка, штобы не замерз он, ежели дело зимой происходит, а то, может, и коровке самой при родах помощь потребуется. А в колхозном коровнике — все по-другому. Там не хозяин, а ночной сторож, чужой человек, ему все до фени, как говорят. Усек теперь разницу? Любая домашняя животная и должна быть не колхозная, а домашняя — иначе нарушается естество… Или другой пример тебе приведу. Каждую весну всем колхозам и совхозам спускаются сверху, с району, указания: когда начинать пахать, а когда — сеять. И штобы каждое хозяйство отчиталось потом по всей форме. Нарушить указ не моги никто! А скажи мне на милость, откуда ему, районному начальнику, знать о том, што, к примеру, моя полоска уже приспела и на ней можно сеять хлебушко? Это же самая тонкая наука — определить момент, когда надо начинать сев. Бывает, две полоски рядом, и все одно: на одной сегодня можно начинать, а на другой — тока завтра. Мой дружок, Тимофей Малыхин, дак тот, бывалоча, ишшо когда единолично-то жили, определял температуру и влажность землицы одному ему ведомым способом: снимет портки, да и сядет голым задом на пахоту. И всегда в точности скажет, поспело земля для посева или же нет. И што, районному начальнику этак делать? Да по всем полям, какие есть в районе? Дак у него и зада на всё не хватит!..

Из таких вот бесед я уяснил, что дедушка мой, Семен Макарович, вроде бы темнит насчет прекрасного и светлого будущего, увиливает от прямого ответа. Ну, его можно понять, — рассуждал я. — Ведь у деда свой недостаток — в рюмку любит заглядывать. Да кабы только заглядывать и кабы только в рюмку, а не в литровый ковшик. Да кабы еще кулаками после этого не махал и лаялся поменьше. Ясно, что с такими пороками (или, как опять же говорит Федя Овчинников, — «родимыми пятнами дореволюционного наследия»), с такими «пятнами» дедушке при коммунизме придется нелегко, вот он и темнит, вот и не проявляет особого желания.

Но если уж говорить по справедливости, то и до своей болезни дедушка не так уж часто запивал, а только, как он говаривал, «когда вожжа под хвост попадет». И запомнился он мне больше всего не этим, а памятен до сих пор тем, что любил и умел работать.

Приятно смотреть на ловкого циркача, спортсмена или виртуозного музыканта, — одним словом, любоваться мастером своего дела. Но и даже самый простой физический труд, если вкладывать в него душу, можно делать красиво и вдохновенно.

Помню, помню идущих по зеленому лугу косарей, молниеносные взблески литовок в разноцветной кипени цветов, дружные, широкие — во все плечо — замахи, да если еще грянет песня, вольная и просторная, как сама наша степь!..

Вижу, как дедушка Семен что-то мастерит в своей сараюшке, увлекся, ничего не видит и не слышит. Фуганок так и пляшет в его руках, разошелся в огненном танце, исступленно бросается на гладкую плаху, стремительно и в то же время плавно проносясь по ней из конца в конец, и снова взмывая вверх и отбрасывая назад золотистые кудри стружек.

Под мокрой на спине рубахою ходуном ходят глыбастые лопатки, красная борода потемнела от пота, а рубанок вжикает и вжикает — неутомимо и вдохновенно.

— Дедушка, тебя обедать кличут! — не могу я докричаться в закрытые решетчатые ворота сараюшки.

Дед, наконец, услышал, открыл засов и присел прямо на пол, прислонился к стенке.

— Еда — не волк, в лес не убежит, — сказал осипшим голосом, жадно хватая ртом воздух. — Еда, унучек, дело второе. Первое дело — работа!

Он маленько отдышался, поднялся на ноги:

— Подойди, я поучу тебя работать фуганком. Тятьки родного нет — на чужого дядю не надейся.

И опять, как тогда на памятном покосе, когда дед учил меня владеть литовкой, забирает мои руки в свои огромные, шершавые и твердые, как древесная кора, ладони, и мы вместе начинаем водить фуганком по желтой, исходящей смолянистым запахом, доске, и стружки, завиваясь красивыми спиралями, весело летят в мое разгоряченное и потное лицо…

Потом мы сидим прямо на земляном прохладном полу сараюшки, и дедушка Семен поучает:

— Работа, парень, ишшо никого не испортила, не встречал таких. Я так мыслю: разучи человека робить, он и впрямь в обезьяну превратится. Подумай сам — зачем ему тогда руки? Да и ум будет ни к чему. Он ведь, разум-то, от работы у человека взялся. Стал человек думать, где и как половчее да побыстрее сделать — вот от этого и разум у него народился. Значится, кто больше робит, тот и умнее.